Убедившись, что мне нечего сказать в ответ, он махнул револьвером в мою сторону и рявкнул молодому человеку рядом со мной, чтобы тот кинул ему мою сумочку. Как и все, что теперь было связано со мной, она, отделанная зелеными и черными блестками, тоже отливала павлиньим синим цветом. Сумочка кувыркалась в воздухе, посверкивая, как только что сброшенная змеиная кожа. Мужчина с кривой усмешкой неловко поймал ее, открыл, заглянул внутрь и тут же выронил с невольно вырвавшимся возгласом.

Больше никто не кричал. Только потрескивал остывавший в духоте туннеля перегретый двигатель машины. Я наклонилась вперед, чтобы посмотреть, какая часть содержимого сумочки могла вызвать столь приятную сейчас передышку от разрывавшего голову на части крика.

Вещи из моей сумочки рассыпались по асфальту. Согласно водительскому удостоверению, меня в самом деле звали Павлиной – проклятье, наложенное, должно быть, родителями с идиотским пристрастием к орнитологии. Тюбик губной помады, гигиенические салфетки, набор ключей на кольце, кошелек. Небольшой полиэтиленовый пакетик с неизвестного назначения желтым порошком. Человеческий палец, все еще розовый и окровавленный, с рваными краями там, где его отпилили от чьей-то руки, завернутый в белый носовой платок.

Я подняла взгляд и увидела, что мужчина с револьвером вытаращил на меня полные неподдельного страха глаза.

– Проклятье! – скрипучим голосом сказала я, сдергивая с рук одну за другой потемневшие от крови шелковые перчатки и вытягивая вперед кисти, чтобы на них надели наручники. – Думаю, вам лучше немедленно меня арестовать.

Проблема с внезапным перемещением в новое тело состоит в том, что никогда не знаешь, в каких переделках это тело успело побывать.

Когда горячие лучи заката окрасили покрытие дороги передо мной в розово-красные тона, я посчитала, что нахожусь где-то на полпути к Эдрине. Стоило ненадолго закрыть окно, как стойкие запахи взятой напрокат машины – ароматы освежителя воздуха и средства для чистки салона – снова ударяли в нос. По радио передавали документальную передачу об экономических последствиях «Арабской весны»[2], затем из динамиков полились песни о потерянной и обретенной любви, о сердцах, разбитых или соединившихся вновь. У встречных машин, двигавшихся с запада, были включены фары, и еще до того, как солнце скрылось за горизонтом, все вокруг поглотили черные облака.

Когда начали меркнуть последние краски дня, я остановилась у заправочной станции, расположенной на залитой галогеновым светом площадке, помимо бензина, в заведении был пункт быстрого питания, игровые автоматы и прочие развлечения. Я заказала кофе, турецкую лепешку пиде и шоколадный батончик, в котором насчитала ровно три изюминки, села у окна и стала смотреть в него. Мне не нравилось собственное лицо, которое я видела в отражении. Оно казалось лицом человека, не чувствующего угрызений совести.

Автомагистраль О-3 всегда загружена, и хотя первым пунктом в западном направлении на указателях значился Эдрине, следуя по ней дальше, можно было попасть и в Белград, и в Будапешт, и в Вену. Это шоссе было полно скучающих водителей-дальнобойщиков, для которых великолепный мост, соединяющий Азию с Европой высоко над проливом, являл собой всего лишь досадное сужение дороги, а при взгляде на Айя-Софию на берегу бухты Золотой Рог в голову приходила одна мысль: «Еще десять часов, и я дома…»

В магазин при заправке ворвалась семья – шесть человек из пятиместного автомобиля. Они напоминали заключенных, которых ненадолго выпустили из камер. Родители и достойная сострадания бабушка, настоявшая, чтобы ее взяли с собой, громко ссорились, в то время как дети охали, открыв для себя, что в их жизни не хватало именно такого водяного пистолета и восхитительного бинокля с двукратным увеличением.

Мне нужно было избавиться от своей машины, и чем скорее, тем лучше.

Интересно, подумала я, когда человек, чье лицо я видела отраженным в стекле, принял это решение? Возможно, примерно в тот момент, когда предпочел не принимать медленно действовавший, но смертоносный яд.

Или же в то мгновение, когда на молчавший до того телефон пришло сообщение: «Цирцея».

Но, как только я поняла это, я уже оказалась не одна. Подошедший мужчина спросил, который час. Я не знала. Направлялся ли я в Эдрине? Нет, не направлялся. Все ли со мной в порядке? Я выгляжу… словно сам не свой. Со мной все было прекрасно. Просто я обдумывал глубоко личную проблему.

Никто не станет мешать, если ему скажут, что обдумывают нечто личное. Он оставил меня в покое.

На полутемной стоянке громко ссорилась влюбленная пара: их столь прекрасному прежде роману нанесла глубокую травму необходимость в темноте рассмотреть карту. Я снова села за руль, включила радио погромче, опустила все стекла, чтобы впустить побольше прохладного воздуха, и поехала на север в сторону Эдрине.

Эдрине мне всегда нравился. Когда-то любимое место отдыха султанов и высшей знати, в последнее время оно пришло в полнейшее запустение, но выглядело как обедневший старик, умевший не стыдиться своей дырявой одежды, а носить ее с достоинством. Зимой наледь покрывала серой коркой поля по обе стороны от прямого и широкого, в четыре полосы, шоссе. Зато летом юноши и мужчины собирались здесь на ежегодные соревнования по борьбе. Сверкали натертые специальным маслом торсы и даже ягодицы, руки в прочном захвате смыкались вокруг выгнутых спин соперников, когда они падали и начинали кататься по песку. У меня никогда не возникало соблазна принять в этом участие, даже если я находилась в мощном теле атлета. Разумеется, городок не мог похвастаться таким же обилием туристических приманок, как Стамбул, если не считать мечети с серебряным куполом, построенной еще одним Селим-султаном, которому так нравился мрамор, и приятного на вид старинного здания больницы, основанной Баязидом, любившим не только побеждать, но и исцелять. Во всем здесь ощущалось единство цели и планировки для ее достижения, и это напоминало приезжему, что Эдрине не нуждался в пышности, чтобы оставаться великим.

Я припарковала машину у фонтана, украшенного гигантскими металлическими подсолнухами. Достала из багажника сумку, вложила сто лир в один из паспортов и сунула в боковой карман, нацепила браслет от наручников на правое запястье, убрала ключ от них во внутренний карман куртки, опустила рукав как можно ниже, чтобы скрыть стальной блеск, повесила сумки на плечи и пошла вдоль тихой вечерней улицы.

Современные натриевые лампы светили со стен, на которых когда-то горели факелы. Кое-где даже еще виднелись ржавые железные крюки. Жилой комплекс «Магнолия» окружали нарядно украшенные резьбой особняки XIX века, ныне тоже разбитые на квартиры для больших семей – за балконными дверями мерцали серо-синие отсветы телевизионных экранов. Кошка зашипела на меня, прячась где-то за вывешенным для просушки бельем. Мчавшийся на большой скорости автобус гудком клаксона предупредил о своем приближении чересчур расслабленного мотоциклиста. Владелец ресторана прощался со своими дорогими гостями, которые неспешно направились через затемненный город по домам.

Я шла в сторону подсвеченной белым прожектором мечети Селима, поскольку именно там, где стоят монументы, увековечившие расточительность правителей, следует в первую очередь искать отели.

Клерк службы размещения дремал перед телевизором, по которому шел полный драматизма старый сериал о двух неотличимых друг от друга братьях-близнецах – их играл один актер. В финальной сцене они стояли рядом на вершине холма и пожимали друг другу руки. Причем в левой части экрана погода была пасмурная, даже предгрозовая, а в правой – прохладная, но ясная. В том месте, где руки соприкасались, отчетливо виднелась вертикальная линия, разделявшая и небо, и землю. Побежали титры, и клерк заерзал в кресле. Я положила на стойку канадский паспорт и спросила: