Естественным образом после внедрения я принялась вносить изменения в жизнь своего дома. Продала некоторых рабов, наняла новых слуг. Появлявшимся на пороге друзьям, с которыми я не была знакома, вежливо отказывали в гостеприимстве, заявляя, что хозяин болен. И скоро опасения заразиться чумой отпугнули от меня даже самых близких приятелей. Никто больше не являлся ко мне, исключая одного из двоюродных братьев, который надеялся (и наверняка горячо молил об этом Аллаха), что болезнь унесет меня в могилу, оставив ему сундуки, набитые золотом.

Из двух моих старших жен одна была совершеннейшей ведьмой. Узнав, что у нее в Медине живет сестра, я рекомендовала ей совершить туда паломничество – ради оздоровления души и тела, – за которое, разумеется, высказала желание заплатить. Средняя жена оказалась куда как более приятной в общении, но всего нескольких дней хватило, чтобы она заподозрила, что ее муж странным образом изменился, и ей тоже было предложено паломничество в далекие края на хромом верблюде.

Обе возненавидели эту перспективу сильнее, чем ненавидели друг друга, но ведь я была хозяином дома, великим повелителем, и мне следовало беспрекословно подчиняться. Вечером накануне отъезда старшая жена явилась в мои покои и устроила грандиозный скандал. Она кричала на меня, рвала на мне одежду, но, увидев, что это меня нимало не тронуло, принялась рвать в клочья свое платье, царапать себе лицо, пучками вырывать волосы из головы, не прекращая орать:

– Чудовище! Чудовище! Ты клялся в любви ко мне, заставил поверить, что действительно любишь, но всегда оставался чудовищем!

– Моя дорогая, – отвечала я, – если это и в самом деле так, то разве не станешь ты счастливее, покинув этот дом?

При этих словах она окончательно сорвала с себя наряд, обнажив тело, хорошо сохранившееся для ее возраста, откормленное, но без излишеств, удобное, как подушка, и белое, как летнее облако.

– Разве я не красива? – воскликнула она. – Разве я не желанна для тебя?

Когда утром я провожала ее, она даже не взглянула в мою сторону.

Уладив подобным образом большинство своих дел, я перебралась со всем своим оставшимся хозяйством и прислугой в особняк, стоявший у самой воды, и в первый же вечер пригласила Айешу отужинать со мной. Увы, в первые несколько недель я не смогла обнаружить в ней ничего от той утонченной женщины, с которой познакомилась в бане, и уже начала сомневаться, не совершила ли ужасную ошибку, покинув тело состоятельной вдовы. Айеша избегала моего взгляда, на все вопросы отвечала односложно, всем своим видом демонстрируя такую холодность ко мне, что и для меня ее прежняя красота несколько померкла. Но я продолжала ухаживать за ней с терпением и нежностью недавно влюбленного, хотя не видела в ней перемен до того, как однажды вечером мы сели ужинать и она вдруг сказала:

– Ты очень изменился, мой супруг.

– Тебе нравится перемена во мне?

Она долго молчала. Потом ответила:

– Я любила мужчину, за которого вышла замуж, до сих пор уважаю его и каждый день возношу молитвы за его душу. Но должна признаться, мне больше по нраву тот, кого я вижу перед собой сейчас. Мне хорошо рядом с ним, и я хочу, чтобы это продолжалось как можно дольше.

– Почему же ты вышла за меня замуж, когда я был другим?

– Из-за денег, – бесхитростно ответила она. – За меня дали выкуп, но он не может служить источником дохода. Ты имеешь доход. Ты обладаешь престижем. Твое имя всеми уважаемо. И если бы у тебя не было чего-то одного, две других части твоей личности принесли бы тебе недостающую третью. У моей же семьи нет ничего. Своим союзом с тобой я обеспечиваю их существование.

– Понимаю, – пробормотала я, но, не уверенная, как сам аль-Муаллим отреагировал бы на ее слова, решила промолчать.

Но моя сдержанность не испугала Айешу, а, напротив, вызвала улыбку. Она впервые всмотрелась в мое лицо, и у меня вдруг участилось сердцебиение. А потом жестом, почти немыслимым за традиционным восточным ужином, она протянула руку и коснулась моей руки.

– Ты и в самом деле ничего не помнишь, – почти выдохнула она, но ни в чем меня не обвиняла, а просто показала, что уже все для себя открыла, что-то поняла.

На мгновение мною овладела паника. А она продолжала сидеть, положив пальцы на мою ладонь. Когда на закате мы стояли рядом на берегу реки, я сказала:

– Мне необходимо поговорить с тобой. Есть нечто важное, что ты могла понять превратно. А быть может, и не поймешь вовсе.

– Не надо ничего мне рассказывать, – ответила она так резко, что я даже вздрогнула. Поняв, что испугала меня, она добавила: – Мне не нужна правда.

– Но почему ты не хочешь знать все?

– Я связана с тобой священной клятвой. Мне суждено уважать тебя и быть покорной. И пока я исполняю этот долг искренне, моя душа чиста. Хотя только в последние месяцы исполнение долга стало приносить мне радость. Только с… Только в эти последние месяцы. А потому не произноси слов, способных испортить чувство, возникшее между нами. Я не хочу услышать, кто ты на самом деле. Не губи этого прекрасного мгновения.

И я ничего больше не сказала. Она была моей женой, я была ее мужем, и это все, что мы хотели знать.

Шесть лет потом мы с моей женой жили в мире и богатстве – пшеница, хлопок и рабы всегда оставались прибыльными товарами. И недомолвка между нами могла со временем даже полностью забыться, если бы в Каир не пришли французы. Когда гнев египтян против своих удивительно сдержанных поначалу оккупантов достиг пика, к моей двери явились заговорщики с просьбой употребить мое влияние, чтобы снабдить их оружием и деньгами. На это я ответила вежливым отказом.

– Но ведь твой город оказался под властью неверных! – восклицали они. – Ты думаешь, французы не явятся, чтобы изнасиловать твою жену?

– А что? – спросила я. – Ваших они уже изнасиловали?

Они ушли, бормоча угрозы в мой адрес, но потом снова навестили меня, и опять с тем же результатом. Вот только их визиты ко мне не остались незамеченными. И когда начался бунт, загрохотали пушки, разрывая небо, а Наполеон лично приказал снести стены Великой мечети и вырезать всех – мужчин, женщин и детей, – кто нашел убежище внутри ее, мое имя уже звучало на улицах Каира среди имен тех, кому суждено было стать следующими жертвами кровавой бойни.

Тот самый мальчик, чьим телом я когда-то воспользовалась, чтобы изнутри узнать образ жизни аль-Муаллима, прибежал ко мне. Теперь он уже превратился в молодого человека.

– Хозяин! – воскликнул он. – Французы скоро придут за вами!

Моя жена стояла рядом со мной, спокойная и молчаливая.

– Что мне делать? – спросила я. Я задавала этот вопрос вполне серьезно, потому что перевоплотиться в щеголеватого французского офицера было бы легче всего, но тогда в один момент, за один вдох, за секунду, которая требовалась для перехода, я закончила бы для себя все, потеряла бы то, ради чего жила так долго. – Как мне поступить?

– Аль-Муаллима не должны найти в этом городе, – ответила она и впервые за шесть лет смотрела на меня, а обращалась к моему прошлому телу. – Если ты останешься, французы арестуют и расстреляют тебя. На реке есть корабли, а у тебя – деньги. Уезжай.

– Я мог бы вернуться…

– Аль-Муаллима не должны найти, – повторила она, и нотка злости прозвучала в ее голосе. – Мой муж слишком горд и ленив, чтобы сбежать.

Никогда прежде не говорила она так прямо о том, кем я была на самом деле. И хотя ее пальцы переплелись с моими, а дыхание смешивалось с моим дыханием, она видела мое тело уже в каком-то другом месте.

– А что будет с тобой?

– Бонапарт даже сейчас еще хочет показать, насколько он справедлив. По всему городу развешаны плакаты, призывающие оставить веру в Ибрагима или Магомета и поверить в того, кто правит империями и возвеличивает людей.

– Меня мало вдохновляют подобные призывы.

– Он не позволит своим солдатам убить вдову. Наши слуги, богатство и влиятельные друзья защитят меня.