— Когда стойбище веселое, и мне весело. Скажешь великому вождю Ленину, что Рэнто тоже будет делать так, чтобы люди счастливые были.

«Хорошо поешь, — иронически подумал Куркутский. — А когда же коготки выпустишь? Не буду гадать. Жизнь покажет».

— В нашем стойбище вы всегда хорошие гости, — улыбнулся Рэнто. — Приезжайте. В ярангах наших есть место.

— Черепахина знаешь? — спросил вдруг Шарыпов. — Торговца из Марково?

— Знаю, — кивнул Рэнто. — Я у него товары покупал.

— Где? — разом насторожились и Шарыпов, и Куркутский, и Дьячков.

— В Марково, — ответил разочарованным товарищам Рэнто и нахмурился. — В стойбище черной вороной весть прилетела. Черепахин волком стал. По тундре бегает — людей убивает.

— Поймать его надо! — Шарыпов в упор посмотрел на Рэнто. — Поможешь?

— Помогу, — кивнул тот, не меняя тона, и все почему-то поверили, что Рэнто говорит искренне.

Еропольцы и оленеводы из стойбища Средней Реки расставались как добрые друзья, у которых еще впереди много радостных встреч.

Когда еропольцы отъехали от заимки Комарьево, Дьячков, сидевший за каюра на нарте Куркутского, рассказал ему о том, что произошло в Ново-Мариинске. Куркутский ни разу не перебил Дьячкова и, когда тот умолк, попросил:

— Еропольцам говорить об этом пока не надо. Не надо им праздник портить. Сегодня у них день как праздник.

Дьячков удивленно косился на Куркутского, У того погибли все друзья, все товарищи по ревкому, а он прежде всего думает о еропольцах.

Куркутский сидел на нарте сгорбившись. Его глаза смотрели на синеющие снега, на черные веточки кустарника, робко и сиротливо выглядывавшие из сугробов, на безжизненную белую ленту реки, но ничего этого не видели. И уши его не слышали веселых голосов еропольцев, их покрикиваний на собак. Куркутского придавила тяжесть непоправимой беды. Нет Мандрикова, нет Берзина, нет Бучека… Разум не хотел этому верить…

Куркутский с трудом совладал с охватившим его горем.

— Нам надо скорее быть в Марково… — сказал он и, чуть помедлив, добавил твердо и убежденно: — И в Ново-Мариинске!

Яранга, в которой лежал Антон Мохов, стояла поодаль от остальных, почти у самого берега. Едва упряжка Чекмарева и Оттыргина остановилась около яранга, как из нее вышла Вуквуна. Молодая женщина не смогла сдержать своей радости при виде Оттыргина и, подбежав к нему, уцепилась за его рукав. В ее темных глазах светилась нежность. Оттыргин несколько смущенно сказал ей:

— Приехал. Тебе привез, — он указал на мешок привязанный к нартам, в котором, лежали гостинцы.

Чекмарев направился в ярангу. В ней ярко пылал очаг. На шум его шагов из полога раздался слабый голос Антона:

— Кто там приехал, Вуквуна?

— Я, Чекмарев! — громко крикнул Василий Михайлович и, нагнувшись, вошел в полог. В нем чад. Маленький язычок жирника едва боролся с сумраком В его слабом желтоватом свете Василий Михайловиче сразу смог рассмотреть Мохова. Он лежал под грудой меховых полостей.

— Василий Михайлович… приехал… — голос Анте на дрогнул, и он замолк.

— Приехал, приехал, — Чекмарев опустился и колени и теперь мог хорошо рассмотреть Антона.

Обросшее лицо Мохова было необычайно худым. Щеки, покрытые щетиной, ввалились. Выступившие скулы делали Антона малознакомым, почти чужим. По щекам его бежали слезы, но Мохов их не замечал. Он тяжело, хрипло говорил, словно все еще был в бреду:

— Приехал… А я вот… — Антон хотел приподняться, но Чекмарев его удержал:

— Лежи, лежи. Куда ранен?

— Левый бок. Если бы пуля прошла чуть выше…

— Выдержишь переезд в Марково?

— Забери меня, забери! — лихорадочно заспешил Мохов. Он испугался, что Чекмарев оставит его в яранге.

Прежде всего мы тебя побреем, — объявил Чекмарев, делая вид, что не заметил слабости Мохова. — Я и бритву прихватил. Сейчас с тебя эту дьячкову бороду соскребем…

В тот же день Чекмарев с Антоном, сопровождаемые Оттыргиным и Вуквуной, которые решили не расставаться с новыми друзьями, отправились в Марково. Антон, укутанный в меха, лежал на передней нарте. Для ее упряжки в стойбище дали лучших собак.

Нина Георгиевна все больше тревожилась за Наташу. Путь их из Ново-Мариинска в Марково был труден и долог. Ульвургын, опасаясь погони или встречи с бандитами, вел маленький караван в стороне от обычных дорог.

Женщины, полностью доверившись каюру, стойко переносили дорожные тяготы. Вначале Нина Георгиевна опасалась, как бы переживания, тряская езда не вызвали у Наташи преждевременных родов. Но Мохова хорошо переносила беременность. Когда они покинули Ново-Мариинск, она даже стала лучше выглядеть. И это можно было понять. Позади остался пост, где им каждую минуту грозила опасность. А впереди Наташу ждала встреча с Антоном. Она повеселела, часто улыбалась своим мыслям, а на остановках все говорила и говорила Нине Георгиевне о том, как она счастлива быть женой Антона, как она его любит, и что теперь, встретившись, они больше никогда-никогда не расстанутся.

Ульвургын с каждым днем становился все озабоченнее. Кончались продукты, худели собаки, и для них он каждый день сокращал порции. Женщины не замечали, что Ульвургын стал есть меньше, экономя на себе. Тяжелый путь через замерзшие реки, глубокие долины, занесенные перевалы и часто налетавшая пурга спутали все расчеты каюра.

На остановках, устроив женщин, напоив их горячим чаем и накормив, Ульвургын уходил на охоту, но словно чья-то злая воля разогнала птиц и зверей. И он возвращался с пустыми руками, унылый, еще более озабоченный.

Последняя сильная пурга надолго задержала их в небольшом леске. Здесь Ульвургын с помощью Нины Георгиевны успел из ветвей и тонких стволов соорудить что-то наподобие шалаша, и это доставило всем большую радость. Они лежали в меховых мешках, тесно прижавшись друг к другу, прислушивались к вою пурги, к Тому, как она скреблась об их непрочное прикрытие, осыпала их мелкой снежной пылью.

Когда пурга стихла, Ульвургын, как обычно, отправился на охоту. Он не терял надежды, что ему повезет. Женщины, разбуженные его уходом, снова задремали. Вскоре Нина Георгиевна проснулась от пугающе-острого ощущения одиночества и какой-то беды. Она открыла глаза. В шалаше стояла серая мгла. Нина Георгиевна сразу же поняла, что она одна. Женщина схватилась за спальный мешок, в котором спала Наташа. Он был пуст.

— Наташа! — испуганно закричала Нина Георгиевна: — Наташа! Где ты? Наташа?

Ответом была тишина. Нина Георгиевна, не помня себя, выскочила из шалаша и закричала:

— Наташ-а-а-а!

Темный голый лесок ответил слабым эхом, с ветвей прозрачно-белыми струйками посыпался снег. Нина Георгиевна заметалась, не зная, куда же бежать, где искать Наташу, и тут увидела ее. Она стояла у дерева, обхватив его и опустив голову. Нина Георгиевна бросилась к ней, увязая в рыхлом, еще не успевшем слежаться снегу:

— Наташа, Наташенька!

Она обняла ее и от радости, от смущения за свой испуг заплакала. Наташа подняла голову. Лицо ее было растерянно-виноватым, а в глазах появилось новое, совершенно незнакомое и настораживающее Нину Георгиевну выражение.

— Не плачь, Нина, — попросила Наташа. — Я виновата, что ушла, не предупредив тебя. Мне послышалось, нет, я услышала очень отчетливо голос Антона. Он что-то мне говорил, но я не могла разобрать. Вот я и пошла поближе к нему.

Она опять опустила голову. Нина Георгиевна погладила ее по плечу:

— Ты устала, очень устала, Наташа. Я знаю…

Наташа еще теснее прижалась к Нине Георгиевне и едва слышно проговорила:

— Я очень боюсь, Нина, боюсь за себя. Ночью, когда я сплю, мне слышится голос Антона. Я знаю, что это мне только слышится, а я встаю и иду. И верю, что вот-вот сейчас, быть может через несколько шагов, может, вот за тем деревом или за сугробом я увижу Антона. Я помогу ему, потому что он болен. Он не может идти и зовет меня, зовет… Он знает, что только я смогу ему помочь.