И сейчас, наверное, русские перессорились, стреляли друг в друга, и вот женщины убежали от них. Ожидая, пока вскипит чайник, Ринтынэ привычно быстро настрогала рыбу и подала ее гостям на продолговатом деревянном подносе. Нина Георгиевна взяла Ринтынэ за руку и жестом показала ей, чтобы она присела:

— Слушай меня хорошо, Ринтынэ, и запомни. Никто не должен знать, что мы у тебя в яранге. Ты никому не говори об этом, а то нас могут убить. И детей не пускай на пост, пока мы не уйдем от тебя.

Ринтынэ напряженно слушала Нину Георгиевну, она старалась понять все, что ей говорила эта женщина, избавившая и ее и детей от болячек, и готова была сделать для нее все, что та пожелает. Конечно, Ринтынэ выполнит ее просьбу. Она и ребят не будет отпускать далеко от яранги.

Нина Георгиевна была уверена, что чукчанка не подведет их. Жаль, у Ринтынэ нет своей упряжки. На ней уехал с Берзиным Ульвургын. А просить у кого-либо опасно.

В пологе тепло. Детишки уснули. Измученная переживаниями, задремала и Наташа. Она так и не дождалась, пока вскипит чай. Нина Георгиевна осторожно уложила ее удобнее и прикрыла оленьим одеялом.

Бирич медленно крутил в пальцах тонкую ножку рюмки и недовольно поглядывал из-под лохматых бровей на сидевших за столом. Ему уже стал надоедать этот пьяный говор, шум, выкрики. Кроме американцев и сына с женой здесь были Струков, Перепечко и Пчелинцев. Больше никого Бирич не пригласил к себе, и остальные гуляли в доме Щеглюка. Правда, был приглашен еще Бесекерский, но он не пришел, сославшись на нездоровье. «Хитришь, Исидор Осипович, виляешь, как лиса, — мысленно обращался Бирич к Бесекерскому, своему конкуренту. — Мы все своими руками делаем, идем на риск, а ты получаешь готовенькое. Пора бы и честь знать, рассчитаться за услуги бы не мешало…» И тут у Бирича родилась мысль, от которой его бросило в жар. Он обтер платком заблестевший каплями пота лоб, шумно выдохнул и, торопливо взяв сигару, стал жадно затягиваться крепким дымом, успокаивая нервы. Руки предательски дрожали, и ему с трудом удавалось это скрывать. Сквозь голубую пелену табачного дыма он наблюдал за пирующими. Перепечко и Пчелинцев были очень пьяны, но не переставали наливать себе рюмки и громко спорили, почти не слушая друг друга, Струков, с бледным лицом, слишком прямо сидел на стуле, и часто кивая, слушал Стайна. Американец, размахивая рукой, в которой была зажата старая обгорелая трубка с множеством зарубок на мундштуке, что-то ему рассказывал. Потом Стайн поднял рюмку. К нему присоединился Струков. Они выпили, и Сэм опять наклонился к молчавшему Струкову, продолжая разглагольствовать.

Трифон сидел, облокотившись на стол и закрыв лицо ладонью. Он, казалось, думал. И жалость, я легкое презрение к сыну испытывал Павел Георгиевич, понимая, что если сейчас резко не изменить жизнь сына, то он окончательно погибнет — сопьется или наложит на себя руки. «Куда бы его послать? Подальше отсюда, от этой смазливой потаскухи», — размышлял старый коммерсант. Он с удивившим его самого спокойствием наблюдал, как оживленная и раскрасневшаяся Елена Дмитриевна кокетничала с Рудольфом Рули. Смуглолицый, узкоглазый, очень похожий на алеута, американец сдержанно улыбался и совершенно не пил вина. В его присутствии у Бирича всегда возникало ощущение опасности. Ему хотелось, чтобы Рули скорее уехал. «Знаю я вас, защитников и приятелей, — думал Бирич. — Так и норовите в карман себе все положить. Испугались, что большевики не позволят вашим тут поживиться, вот и примчались сюда». Но не мог не признаться себе Бирич в том, что без американцев едва ли бы удалось одолеть ревком.

«Уедут же американцы, — невесело размышлял Павел Георгиевич, — мы останемся одни. Петропавловск занят красными. Весной в Ново-Мариинск могут прибыть большевики. Как объясним расстрел Мандрикова и его приятелей?» Бирич задумался. Если все свалить на американцев? Не поверят. Да и не скроешь, что стрельба велась из его дома. Остается один правильный ход, о котором Бирич уже думал, когда Рули объяснял ему план уничтожения ревкома. Можно попытаться. А если не выгорит — тогда бежать, бежать в Америку, и не с пустым карманом. Тут Бирич опять вспомнил о Бесекерском, и в глазах его появилась жестокость, а ноздри дрогнули, как у зверя, почуявшего добычу и вот-вот готового броситься на свою жертву.

Громкий крик оборвал размышления Бирича. Это поднявшийся на ноги Пчелинцев, покачиваясь и разливая из рюмки водку, кричал:

— Господа! Господа! Я… мы… за нашу победу над большевиками! Ура!

Он залпом опрокинул рюмку в широко раскрытый рот и снова выкрикнул свое «ура!», а затем напомнил всем, по, какой причине они собрались здесь за столом. В комнате стало тихо.

«А ты мне пригодишься, — прищурившись, смотрел на Пчелинцева старый коммерсант. — И ты и Рыбин. Этого надо было бы тоже пригласить. Как же я о нем забыл? Ну да ладно. Нечего баловать. Чем дальше от себя держишь человека, тем больше он тебя уважает и слушается. А Рыбин будет меня слушаться!»

После речи Пчелинцева наступила гнетущая тишина. Люди словно разом протрезвели. И неожиданно слишком громко и визгливо, почти истерически залилась хохотом Елена Дмитриевна, на колене которой лежала рука Рули:

— Ох, как мне жарко! — Она обмахивалась салфеткой. Лицо ее пылало, а в зеленых глазах плавал страх. И чтобы подавить его, отогнать, Елена Дмитриевна снова рассмеялась. — Нам тут жарко, а им прохладно.

Она протянула унизанную кольцами руку в сторону темного окна. Слова молодой женщины показались Струкову смешными. Он расхохотался:

— Им не грозит опасность получить насморк!

Тут засмеялись все. Струков перевел свои слова Стайну. Американец одобрительно кивнул:

— Неплохо сказано.

— Надо бы приказать убрать трупы, — сказал Струков, но Рули отрицательно помахал рукой:

— Не каждый может понять слова, которые ему говорят, но каждый хорошо понимает, когда перед ним лежит мертвец.

— Вы правы, — одобрил Бирич слова Рули. — Пусть денька два-три полежат на виду эти ревкомовцы. Пусть все видят, что будет с теми, кто посмеет снова над постом вывесить красную тряпку и…

Бирича перебил Струков.

— О, черт! Как же мы забыли о их собачьем флаге. Завтра же все его увидят. Флаг надо сорвать, сорвать! — Он ударил кулаком по столу. — Сейчас же!

— Так за чем же дело стало? — Перепечко с трудом поднялся на ноги. — Пошли!

— Пошли! — вскочил молчавший до сих пор Трифон. Он был мрачен и избегал смотреть на жену. Левая его широкая черная бровь подергивалась, а руки, сжатые в кулаки, уперлись в стол. — Пошли!

Теперь голос Трифона прозвучал грубо и требовательно, как приказ. Павел Георгиевич подумал, что надо поддержать это предложение и таким образом избавиться от гостей, иначе могла возникнуть ссора. Она уже чувствовалась в воздухе. Трифон мог наброситься на Рули, который точно позабыл, что он находится в компании, что рядом с ним муж Елены Дмитриевны, за которой он слишком откровенно ухаживал.

— Да, да, — Павел Георгиевич вышел из-за стола. — Правильно, господа. Надо немедленно сорвать красную тряпку!

С шумом отодвигая стулья, все поднялись и направились к вешалке. Павел Георгиевич заметил, как Рули придержал за руку Елену Дмитриевну и что-то ей тихо сказал. Она, сузив зеленые глаза, пристально посмотрела на американца. На ее губах появилась улыбка, которая заставила Бирича выругаться про себя. «Вначале Свенсон, теперь Рули…»

Вспомнив о Свенсоне, Павел Георгиевич нахмурился. Пока он, Бирич, занят борьбой с большевиками, Свенсон преспокойно ездит по стойбищам, наживает новые тысячи. Бирич рискует, а Олаф богатеет без волнений и опасностей… «И тебя заставлю раскошелиться», — погрозил Бирич своему самому крупному конкуренту и обратился к Рули:

— Пойдемте, Рудольф?

— Нет, — качнул головой Рули. — Мы с Еленой Дмитриевной подождем вас здесь. Смена флага — событие национальное.

Из кухни выглянул Стайн. Он был уже одет. Рули сказал ему: