В ту осень нас особенно часто приглашали выступать на стороне. Поездка в Пуш­кин в гости к студентам Сельхозинститута осталась мне особо памятной, поскольку у Эдика Кутырева был с собой фотоаппарат и он отщелкал тогда целую пленку. У меня сохранились фотографии: вот все мы в электричке, вот на подходе к Сельхозинсти­туту (идем шеренгой: Глеб, Андрей Битов, Яша Виньковецкий, Леночка Кумпан в се­редине, ведомая мною под руку, Слава Газиас — поэт, не наш кружковец, а приятель Горбовского еще со школы), вот каждый из нас на трибуне. Одного только снимка у меня нет: как мы на обратном пути в тамбуре распивали пол-литра, наливая водку в глебовскую стопку, а закуси — одна сарделька на всех... А ведь Эдик Кутырев снимал и это.

Как и в прошлом году, популярны были факультетские спектакли. Геофизический факультет понес невосполнимую потерю в связи с уходом двух зубров: Брита и Городницкого. Мы с Агеем засели за свой спектакль, сюжетом которого было строи­тельство студенческого общежития в Гавани — долгостроя тогдашних времен. Ста­ринная общага на Малом проспекте была переполнена, студенты жили по пригоро­дам, включая даже Кавголово, годами мыкались в поездах.

На спектакль я пожертвовал своего "Петра I" школьной поры. Идея заключалась в том, что Петр, основатель города, заранее запланировавший в числе прочего и появление Горного института, даже выбравший для него место, хотел строить и большое, со всеми удобствами студенческое общежитие в Гавани, а Меншикову на дух не нравилось ни место для Горного, ни место для общаги. А поскольку спорить с государем — не с руки, он решил тихой сапой затянуть строительство хотя бы общежития до полного безобразия.

Меншиков сидел на берегу Невы и критиковал самодержца: "Течет река, и плещет рыбица, И комары меня жуют. На небе солнце глупо лыбится... И тут он ставит институт! А где задумал общежитие: болото, глушь, лягушек тьма! Сплошь — четвертичное покрытие, И ни карбона, ни перма!" Первая часть спектакля разворачивалась в древности, вторая — в наше время. Вот на этой современности мы с Ленькой и погорели. Один из персонажей застолья на новоселье в гаванском общежитии, произнося тост, говорил так: "Прошу надеть на вилку снедь И на минуту замереть. В Москве прошел двадцатый съезд. Пусть каждый выпьет и заест".

Спектакль прошел замечательно, публика много смеялась и аплодировала, актеры и авторы были довольны, а через день нас с Агеем вызвали в деканат (хорошо, хоть не в партбюро) и спросили: во-первых, как понимать стишки о двадцатом съезде, а во-вторых, как понимать наглый выпад в адрес уважаемых хозяйственников, якобы подкупленных Меншиковым с целью затянуть строительство общежития? Да еще и с упоминанием конкретных фамилий этих хозяйственников?

Не помню, что мы там мямлили с Ленькой по поводу хозяйственников, скорее всего, ссылались на поэтическую специфику без желания оскорбить или обидеть и выража­ли готовность принести свои извинения хоть в устной, хоть в письменной форме, хоть опять же — в стихах. А насчет двадцатого съезда мы даже сами возмутились: что, мол, такого: человек предложил тост за важнейшее событие политической жизни стра­ны, а все его поддержали?

Одним словом, прикинулись дурачками, что и устроило обе стороны. Все же была еще "оттепель".

В Питере прошел очередной День поэзии (уже — традиция), в книжных магазинах продавался мягкокорочный фолиант Московского дня поэзии со стихами Заболоцкого, Ахматовой, Цветаевой (впервые), Мартынова, Слуцкого... Вышла книжка рассказов Платонова, вышла "Повесть о Ходже Насреддине" Леонида Соловьева. Об этой книге — особо.

В детстве я, конечно, видел фильм "Насреддин в Бухаре" с популярным артистом Свердлиным в главной роли, несколько лет спустя видел фильм "Очарованный принц" с тем же героем, потом прочел книгу "Возмутитель спокойствия" и порадовался веселой истории, в которой присутствовали глупый эмир, жадный ростовщик, шпионы, алчные придворные, и всех их оставлял в дураках веселый и неуловимый (и неуязвимый) Ходжа Насреддин, любимец народа. Я порадовался этой книге, но даже фами­лии автора не запомнил. И вот теперь на какой-то лекции я дочитываю последнюю страницу полной, совокупной повести о Ходже Насреддине и закрываю книгу, совершенно потрясенный. И мне хочется тут же снова перечесть эту повесть, особенно — "Очарованного принца", но еще больше хочется мне, чтобы как можно больше народа прочли ее, а прочтя, почувствовали то же, что и я: совершеннейшую уникальность, ее пророческую мощь. Так вот ты каков, истинный Ходжа Насреддин, воспринимаемый прежде веселым бродягой, любимцем фортуны, походя совершающим добрые дела. Так вот каков он, писатель Леонид Соловьев — имя отныне для меня навеки незабвенное. И как совершается подобный прыжок от талантливого ("Возмутитель..." ) к великому ("Очарованный принц"), неужели жизненные страдания (я уже знал о лагерном сроке Соловьева) — истинная плата за такое преображение?

Занятия в Лито становились все интереснее и затягивались допоздна. Помню одно зимнее занятие, на котором не было конкретного обсуждаемого, просто читали по кругу новые стихи. Впервые тогда мы услышали Ленькину "Дорогу на небо": "Дорога — словно трап на пароход — Шла на небо. И шли по ней солдаты. Я все считал, считал, теряя счет, Солдатские избитые приклады. Солдаты эти были для меня Какой-то неопределимой нации: Ни слов, ни самокрутного огня, Ни песен, по которым до­гадаться бы! Дорога шла, теряясь в облаках... А у подножья вздыбленной дороги Все женщины, все женщины в платках стояли, опечаленны и строги..." И вот уже сам он идет в этом строю, в этом немом строю убитых. "И мы идем с гранатами на небо — Мы оставляем землю без войны ... Холодный мрак ... Темно вокруг и слепо... Какие сны! Какие снятся сны".

Горбовский читал "Поэт и коммуналка", "Скука", "Доброе утро" — о том, как на Смоленском кладбище круглосуточно вещал репродуктор: "На кладбище: "Доброе утро!" — По радио диктор сказал. И как это, в сущности, мудро! Светлеет кладбищенский зал. Встают мертвецы на зарядку, Тряхнув чернозем из глазниц..."

Читали другие, читал я — среди прочего — недавно написанную ·Казнь — о Хри­сте, но о Христе-борце (тогдашняя моя позиция): ·Вот видишь крест? Дрожи! Визжи!.. Он рвал веревки за спиною, Он молод был, он жаждал жить, Он знал, что жить на све­те стоит ..."

После занятий все были слишком возбуждены, чтобы разойтись. Была кромешная погода с мокрым снегом и ветром, мы остановились на набережной возле сфинксов. Появилась бутылка водки, но не было стакана. Мы выскребли яблоко (у кого-то на­шлось единственное) и по кругу пили из него, мы все и Глеб Сергеевич, в своем неизменном пальтишке и в берете, сдвинутом набок. На втором круге голодный Горбовский не удержался и, выпив свою долю, закусил тарой, а поскольку пить "из горла" тогда никто, кроме него, не мог, то и все недопитое в бутылке досталось ему же. Потом мы шли по пустынному мосту Лейтенанта Шмидта и голосили "Снег" Городницкого — первую песню Алика, враз получившую широкое признание публики.

Весной в "Советском писателе" вышла "Первая встреча", тоненький твердокорочный сборник молодых ленинградских поэтов. Открывал его Леонид Агеев, а я был предпоследним (перед Уфляндом). Там я впервые прочел стихи Тани Галушко, до этого лишь однажды слышанной мной на выступлении и запомнившейся тогда лишь знойной внешностью. Слава Богу, эта красотка оказалась настоящим поэтом. А тираж сборника был три тысячи экземпляров — вдесятеро больше, чем у нашего прошлогоднего, институтского.

В начале мая "Смена" опубликовала большую стихотворную подборку горняков с предисловием Глеба Семенова: "Поиск продолжается".

Я уже был готов к очередному пакостному выпаду в мой адрес незабытого мной Яковлева, но никаких официальных откликов наша подборка не вызвала.