Много раз проникали мы в музей со все разрастающейся компанией грабителей, к которой, несмотря на клятву — хранить тайну лаза, — прибились уже и чужаки, в том числе и более старшие парни из нашей школы. Те, не в пример нам, шуровали пре­имущественно по мехам и украшениям и, видимо, сбывали кое-что на барахолке.

В конце концов бдительность была полностью потеряна. Дошло до того, что кто-то из кладоискателей навалил кучу в одном из залов, то ли не в силах терпеть, то ли просто из озорства. В эту свежую кучу вляпался при обходе музейный работник, была поднята тревога, тайный лаз обнаружен и наглухо заделан. Чуть позже был обнаружен и мой диванный тайник: мать застала меня в тот момент, когда, вспоров нитки прорехи, я нашаривал в диванном нутре свое сокровище — приспичило полюбоваться. Хотя во время допроса подельников я не выдал, но вынужден был признать очевидное: ножи украдены из музея. Выпоротый отцом и остриженный им под ноль (самая жестокая и позорная кара моего детства), я, конечно, не задумывался о том, каково отцу было относить мною уворованное музейному начальству и объясняться с ним по этому поводу.

Кстати сказать, этот самый нож в ножнах из моржового бивня я мгновенно узнал в витрине целую вечность спустя, когда привел в Этнографический музей дочку-второклассницу. Я рассказал дочке эту давнюю историю.

— Папа, папа! Иди сюда! — громко позвала она меня, увидев в соседнем зале укра­шения сибирской купчихи. — А эти драгоценности ты тогда не крал? — Чем вогнала меня в краску под взглядами экскурсантов.

А тогда, по-моему, стыдно мне не было, хотя справедливость возмездия я сознавал.

Крыша Этнографического музея, вполне достижимая с пожарной лестницы, начи­навшейся метрах в трех от земли, тоже была подарком замечательного нашего двора. Помню, как хрустела под подошвами кровельная жесть и осколки стекла, сплошь усеявшие крышу, разлетевшись от взрыва огромного ячеистого горбатого фонаря в центре крыши.

На краю крыши, лицом к нашей школе, стояла Афина Паллада с копьем и щитом и с двумя неизвестными нам крылатыми существами по бокам. Невидимый с улицы крепеж не давал сверзиться вниз этой бронзовой скульптурной группе, тяжеленной, хоть и пустотелой, судя по дырам от осколков. В эти дыры мы гукали, наслаждаясь глухим рокотом внутри древнегреческих персонажей.

Однажды я вскарабкался по горячей бронзе на плечи Афины, причем добро бы еще на спор, а то просто так, сдуру, и сел, свесив ноги и держась руками за ее шлем.

Чтобы не прервать мемуаров на этой фразе, перед тем, как соврать, что было мне не страшно, признаюсь, что, угнездившись в таком положении, я ощутил жуть, ледя­ным комом влетевшую в живот, колким током ударившую в подошвы. Пустотелая бронза чуть заметно раскачивалась (если мне это не померещилось), и я, обмирая, представлял, как оскорбленная богиня сейчас вот нарочно качнется сильнее, с ржавым скрежетом вырвется весь этот жалкий крепеж, и Афина со своим копьем и со мной на плечах внаклонку рухнет вниз. Она-то рухнет у входа в музей, а я, подброшенный толчком, перелечу всю Инженерную, вот над этим трамваем, сворачивающим с Садовой, перелечу и вмажусь аккурат в железные ворота нашей школы, 199-И, мужской, средней... Представляя все это, я невольно отклонился назад, на всю длину рук, намертво вцепившихся в головной убор богини, что показалось моим приятелям излишней лихостью, и они торопили меня слезать, тем более что внизу, на Инженерной, уже толпились какие-то взрослые, указывая на нас и громко призывая милицию. С великим трудом я нашел в себе силы перетащить поочередно ноги через Афинины плечи и сползти по складкам ее одежды.

Наша школа стояла на углу Инженерной улицы и площади Искусств и имела два входа: парадный — с площади — и тот самый вход во двор, с железными воротами, расплющивание о которые я пережил мысленно. Впрочем, обычно эти ворота были открыты, так что весь мой путь в школу через Инженерную, через школьный двор занимал максимум три минуты. Школа была еще тем примечательна, что стояла бок о бок с гарнизонной гауптвахтой, и дворы наши были разделены лишь невысокой стеной. По слухам, на этой гауптвахте сиживал сам Чкалов. Может, и теперь там сидели какие-нибудь знаменитости, Герои Советского Союза, неразличимые среди прочих арестантов, что смотрели из-за решеток на наши уроки физкультуры во дворе или, протянув руку на волю, подзывали кого-нибудь из нас: "Пацан, достань где-нибудь папироску!"

Где ж ее достанешь...

2

Первый год обучения в этой школе (третий класс) прошел для меня чередой давно забытых дней: осенних, зимних и весенних. Помню, мне грозила тройка по поведе­нию, а соседа моего по парте вообще выгнали из школы. Помню, что одному ученику из нашего класса, расковыривавшему дома в одиночестве детонатор, оторвaло пальцы, а еще одного, из параллельного класса, зарезало трамваем, прямо напротив парадного входа в школу, на трамвайном кольце. По тем временам это были типичные увечья и смерти. Трамваи, выезжая с Инженерной или с Невского по улице делали кольцо вокруг садика, где ныне стоит аникушинский Пушкин. Подсунуть столбик детонатора или патрон в углубление рельса перед накатывающие трамваем было для какого-нибудь смельчака все же меньшим риском, чем добывать эти боеприпасы на ближних окраинах Ленинграда.

Я никогда не был в числе таких смельчаков, я был в числе зрителей. Гремел взрыв под трамвайным колесом, сыпались с подножки висевшие гроздьями люди, выскакивал из кабины оглушенный вожатый, матерясь в яростном бессилии, а мы во все лопатки мчались в школьный двор, где рассредоточивались по укромным углам. Детонатор — это для трамвая, дураком надо быть, чтобы ковырять его пртсто так.

И еще одним событием запомнился мне этот школьный год: зимой, как раз во время каникул, вешали немцев. Казнь совершалась на Калининской плодади, возле кинотеатра "Гигант". Казнимые немцы, как говорили, прославились зверствами именно под Ленинградом, и вешали их как военных преступников. Хоть до "Гиганта" было далековато, но несколько моих приятелей побывало в той огромной толпе горожан, собравшихся на место казни. Благодарю судьбу, что не довелось мне там быть, хотя слушал я рассказы приятелей с живейшим интересом: как кто-то из немцев выкрикивал проклятия, когда ему накидывали на шею петлю, как медленно отъезжала машина с откинутыми бортами, как кто дергался, умирая. Это им за пaртизaн, это им за Зою Космодемьянскую! Она-то уж, наверное, не стала бы так извиваться в петле, не вскидывала бы колени к животу, как тот рыжий, с краю, в рассказе моих приятелей.

Обычных пленных немцев того времени я повидал много, иногда иногда и вовсе бесконвойных. Одна группа таких пленных работала на плодади Ис­кусств, что-то восстанавливая. Однажды возле школы к нам подошел фриц с ведром начищенной картошки. От всей немецкой формы у фрица остались лишь пилотка и френч, а башмаки и галифе были наши, солдатские. Фриц показывал то на ведро с картошкой, то на свой рот и, как мы поняли, пытался узнать, где бы ему сварить эту картошку "фюр цванциг менш" — на двадцать, мол, человек. Один из наших повел фрица в свою коммуналку, где как раз топилась плита.

"Хаст ду хойте картошка?" — спросил я напоследок фрица, впервые применив на практике школьные знания. — "Я, я!" — закивал головой немец, смеясь вместе с нами.

Целые толпы пленных немцев я видел тем летом на Карельском перешейке, за Териоками, нынешним Зеленогорском. (Тогда названия поселков за Белоостровом были еще финскими, вполне привычными ленинградскому уху: Ойлила — Куоккала — Коломяки — Териоки...) Пленные деловито строили Приморское шоссе, а редкая охрана, греясь на солнышке, изредка кричала им что-то подбадривающее и шутливое.

Через это строящееся шоссе нас, санаторников, водили купаться на Финский за­лив. В санаторий я был послан на первую смену, но уже на четвертый день сбежал оттуда, с большими приключениями добравшись до Ленинграда, до нашего двора. Каково было молоденькой воспитательнице, не досчитавшейся после купания отчетной единицы? Бледная и зареванная, она примчалась по нашему адресу и увезла меня, уже выпоротого и свежеостриженного отцом, в этот самый санаторий, к которому я вскоре привык и прожил смену с большим удовольствием.