— Ты же тут второй год! — негодуя, орал он на начальника. — Предупредить не мог? Всю машину бы сейчас раскурочили!

О себе, зарезанном, брошенном окровавленным трупом у подножия осквернен­ного кладбищенского холма, он и думать не хотел.

— Мы другой дорогой ездили, — невозмутимо отвечал толстый начальник. — Там на три версты дальше. Ну, хочешь, опять по ней будем ездить?

Но ни по этой, ни по той дороге Леша ездить не согласился. Когда мы уходили в маршрут, он оставался в лагере, либо ковыряясь в моторе, либо болтаясь по окрест­ностям в надежде подстрелить сурка: во-первых, шкурка, во-вторых, сало, очень по­лезное при его предрасположенности к туберкулезу.

— Черт с ним, — флегматично говорил начальник Валя Воронов, — кто ж знал, что такой прохиндей попадется? Будет в Зайсан с Николаем ездить за продуктами и за почтой — все хоть какая-то польза.

Рабочий Николай определенных обязанностей тоже не имел. Изредка он ходил с нами, когда предстояла особо тяжелая носка накопленных образцов и угольных проб. Или мы брали его на проходку расчисток и небольших канав. В общем, чувствовала себя эта пара как на курорте, а излишки энергии сжигала в непрерывной карточной игре, ежесуточно начиная новый счет. Иногда, просыпаясь душной ночью, я слышал из соседней палатки их приглушенные голоса:

— Тридцать шесть — двадцать девять!.. Давай сдавайся, спать охота!

— Играй! Утром сговаривались — до восьмидесяти, и будем до восьмидесяти!

Примерно так же, как эта карточная игра, тянулся и наш бесконечный послойный разрез угленосной толщи Кендерлыка. С утра мы начинали с того места, на котором заканчивали накануне. Я усаживался с пикетажкой на коленях, начальник отряда дик­товал, поочередно постукивая молотком, меряя рулеткой или работая компасом:

—...аргиллит — семнадцать сантиметров, углистый аргиллит — одиннадцать сан­тиметров, уголь — двадцать два сантиметра. Простирание — то же, падение — севе­ро-восток, угол двадцать шесть градусов. Проба угля. Какой там у нас номер?

— А хрен его знает...

— Так и напишешь: "хрен его знает"? И, вообще, двигайся ближе, что я, орать тебе должен, диктуя?

Пот капал на страницу пикетажки с разбухшего лба, с кончика облезлого, саднящего носа, расплывзлись только что написанные буквы. Ни облачка, ни тени, и камни вокруг — как сковородки. На этом камне я уже присиделся, а надо пересаживаться ближе к Валентину, на новое место, свежей раскаленности. В трех километрах отсюда — река Кендерлык, а идти бесполезно: еще пуще ужареешь на обратном пути...

— ...известняки — десять сантиметров, аргиллиты — двенадцать сантиметров, известняки — четырнадцать сантиметров, аргиллиты...

— Да смерь ты все переслаивание враз, Валя!

— Яйца курицу не учат, — невозмутимо отвечал начальник (ему, толстому, было еще жарче). — У нас послойный эталонный разрез, понял?

— Понял, понял. Яйца ты лучше не поминай, они уже сварились...

— Через десять метров — перекур. Известняки — двадцать три сантиметра, ар­гиллиты с обилием флоры хорошей сохранности. Проба...

Где-то поблизости колотил флору Сергей, универсант-ботаник...

Наконец-то перекур. Подходит Сергей. Мы выпиваем по глотку степлившейся воды, бывшей с утра — родниковой, зуболомной. Валентин дымит своей беломориной, а я лежу в расслабленной позе, носом в землю. "Перекур. А я — некурящий. Я уткнулся в траву лицом. Муравей соломину тащит, От натуги совсем пунцов. Не помеха я доблестной пробе, Но в глазу — вопросительный знак: Разве можно здоровьишко гробить? Для кого ты стараешься так?.."

Стихи можно додумать на обратном семикилометровом пути, когда уже иссякнет общий разговор и каждый будет идти, думая о своем. Или додумывать стихи уже в палатке, где мне разрешено палить свечу хоть до утра.

Два года спустя в многодневных, воистину изнурительных маршрутах в дальнево­сточной тайге я вспоминал этот зайсанский сезон как истинный курорт. Подумаешь, жара, подумаешь, однообразие! А кабан, подстреленный Валентином, а халцедоно­вые гальки реки Кендерлык, а пограничники?

...Пограничники совершенно безмолвно, под мягкий топот копыт и лошадиное всхрапывание вылетели однажды на рассвете на наш бугор. Проснулись мы от зыч­ного приказа:

— Выйти всем и предъявить документы!

Ошалевшие, мы выскочили из палаток. Пятеро конников с карабинами за плеча­ми, окружив наш лагерь, натягивали поводья, сдерживая коней. Мне запомнилась кар­тина: Валентин, одной рукой подтягивающий сползающие трусы, а другой протяги­вающий пачку наших документов старшему коннику с биноклем на груди, а также повариха, полузавернутая в простыню у входа в палатку. Все пограничные взоры были устремлены на нее, застывшую в позе испуганной нимфы.

— А что, собственно, случилось? — забирая стремительно просмотренные доку­менты, спросил начальник. — Мы здесь уже второй месяц работаем...

— Граница! — коротко и сурово бросил старший с биноклем, не сводя глаз с пова­рихи. Потом он круто развернул коня и кинулся во весь карьер с нашего бугра. За ним устремились остальные конники. Мы смотрели им вслед, разинув рты.

— Тьфу! — плюнула повариха. — Бабы живой они не видали! И не лень было фра­ерам лошадей морить.

Скорее всего, она в самую точку определила цель погранналета.

— Теперь уж точно умыкнут тебя, Тамара, — зевнул начальник, подтягивая трусы, сползающие с живота, — супротив заставы нам не устоять. Пошли досыпать, что ли...

В конце сентября мы вернулись в Караганду. Временных рассчитали. Капризный Леша, совсем оборзевший к концу сезона и чуть не побитый нами, укатил в Москву своим транспортом, уехал в Питер ботаник Сергей, а нам с Валентином предстояло еще ехать в Алма-Ату, в геологические фонды: начальнику — по работе, мне — для курсового проекта. Город поразил меня тем же, чем и каждого, впервые там побывав­шего, — яблочным изобилием. Ни до, ни после ничего подобного я не видывал. И зелень, тенистая зелень после голых камней Кендерлыкского месторождения. А еще в столице республики было много столовых, где кормили сытно и недорого. Свою чепуховую работу в фондах я растянул дней на десять и покинул Алма-Ату с большим сожалением — надо было возвращаться в институт.

27

Опять пошли лекции, опять пошли занятия литкружка. В этом году у нас появи­лись "варяги": Глеб Сергеевич привел к нам Сашу Кушнера, филолога, студента Герценовского института, и поэтессу Нину Королеву, аспирантку Пушкинского дома. Стихи их мы знали уже хорошо. Прижились "варяги" у нас очень быстро. Своими у нас давно стали Лев Мочалов, о котором я уже писал, и Саша Штейнберг — политехник. Саша был братом нашего сокурсника Генки Штейнберга, того самого, что на крымской практике прыгнул на спор с "Ласточкиного гнезда". Этот прыжок был одним из его "двенадцати подвигов", описанных впоследствии Андреем Битовым. (Ко времени написания битовской повести вулканолог Генка прославился еще и своими спусками в кратеры камчатских вулканов.) Ни стихов, ни прозы Саша Штейнберг не писал, но литература была для него кровным делом, а стихи наших ребят он знал наизусть (как и огромное количество иных стихов — память у него была магнитофонная). Вместо окончившего Горный институт Саши Гдалина он вскоре стал нашим старостой.

Окончили институт Володя Британишский и Алик Городницкий. Брит уехал по распределению в Сибирь, Алик стал сотрудником Института геологии Арктики, что на Мойке, зимой был в городе и регулярно приходил на занятия Лито.

Наше Лито, конечно, было уникальным. У меня сохранился сдвоенный лист "литстраницы" нашей малотиражки, где одновременно напечатаны стихи Британишского, Городницкого, Агеева, Кушнера, Королевой, Горбовского, Глозмана, Битова, Кутырева, мои стихи ...

Глеб Горбовский поражал меня не только совершенством своих стихов, но и количеством написанного. И летних стихов из Средней Азии (он был там вместе с Лидой Гладкой на ее преддипломной практике) Горб привез целый ворох. "Везде, где есть кусочек тени, Там непременно есть базар... Торговец, рухнув на колени, Прикрыл собою свой товар...- ("Та самая" литстраница.) Или — там же — "Пес": "Вокзал вздыхал в сто тысяч легких, Народ стучал, кричал и мчал... Меж ног людских шныряя ловко, Бродяга пес один скучал..."