Что там "девочка", что там "дышит"! Я думал только о своей "грубой красавице", со щербинкой на переносице, с гайморитовым прононсом, с ее необычным равнодушием к литературе, с ее влекущим равнодушием ко мне.

Это наваждение тянулось на протяжении обоих учебных семестров и стоило мне немалых нервов. Впрочем, и творчество оно питало.

Стихи, написанные в Хакассии, я читал на первом занятии кружка вместе с осталь­ными ребятами, привезшими свой летний "улов" со всех концов страны: Ленька — из-под Воркуты, Городницкий — с Гиссара, Брит из Сибири, Гена Трофимов — из Прикаспия. Это было памятное чтение. Я слушал товарищей со смешанным чувством гор­дости за них и некой ревности: ты-то как на этом фоне?

— Откуда что берется! — говорил Глеб Сергеевич. — Золотая у вас специальность, ребята.

Не тогда ли он окрестил поэтическое направление своих питомцев "горняцким реализмом"?

Опять у нас появились новички-первокурсники: Лена Кумпан, Эдик Кутырев, Ан­дрей Битов (тогда еще не прозаик, а поэт).

Об одном грядущем нашем сотоварище Глеб Сергеевич предупредил нас особо. Давид Яковлевич Дар, такой же, как и наш Глеб, подвижник и воспитатель молодежи, руководитель Лито при "Трудовых резервах", передавал горнякам лучшего своего поэта — Глеба Горбовского.

— Я запомнил его по консультации в "Смене", — рассказывал нам Глеб Сергеевич. — Был там у него в одном стихотворении больной на приеме у врача. Стоял он перед врачом, худой, почерневший и согнутый, как горелая спичка. Хороша метафора? В общем, посмотрите сами, что это за поэт. Давно пора нам внести в Лито свежую струю. Но предупреждаю: держите ухо востро!

И вот появился у нас Глеб Горбовский — очкастый, кудлатый, с лицом красивым и породистым, с кистями рук, синеющими наколками, с двумя отрубленными пальцами (исколот он был весь, это мы узнали потом, как и подробности его фантастической биографии). Был Глеб как-то затаенно-надменен: мол, дайте мне только начать читать, поймете, с кем имеете дело, на хвосты сядете!

Он начал читать. "Муха", "Ерш", "Ослик", "Спички", другие — из самых забойных сво­их стихов той поры. "... Ослик тот до смешного скромен. Даже к детям он равноду­шен. Город грохает, так огромен. В центре — ослик. Кульками уши. Тихий ослик, не­много грустный. Служит ослик, как я — искусству".

Стихи были ярки, емки, необычны и — казалось не мне одному — совершенны. Глеб Сергеевич с удовольствием наблюдал некую растерянность в наших рядах. По­том читали наши, и я с облегчением понял, что агеевский "Пес" и "Буссоль" Брита или "Камни" Городницкого — отнюдь не хуже стихов Горбовского, просто они другие. Да и себя я не считал лыком шитым.

— По-моему, вы будете полезны друг другу, — подвел итог Глеб Сергеевич.

В ноябре в Ленинграде прошел официально объявленный "День поэзии" с выступ­лением писателей в книжных магазинах города. Они вживе читали свои стихи, раздавали покупателям автографы, запросто общались с публикой — все это было впервые. Было заранее известно, кто и где выступает, мы знали, что в такие-то магазины (обычно наиболее престижные) ходить не стоит, будут выступать одни официальные барбосы, а вот в таком-то магазине на Петроградской (или в таком-то в Киров­ском районе) будут читать настоящие поэты — такой-то и сякой-то...

А в конце того же "поэтического" ноября в Политехническом институте состоялся второй вечер студенческой поэзии. Народу было не меньше, чем в прошлый раз, публика была столь же активна и азартно заинтересована, и хоть воспринималось событие мною не так остро, как прошлогоднее, но волнений было много. Хороших поэтов на этот раз было гораздо больше, не могли не запомниться Кушнер, Бобышев, Найман, Раиса Вдовина, но все мое внимание было сосредоточено на своих. Опять горняки прошли на ура (с нами был и Гена Трофимов), а новоявленный "горняк" Глеб Горбовский вообще поставил зал на уши. Мало того, что стихи были прекрасными, он еще и читал артистически.

После окончания вечера наши пошли поддавать с "политехами" в их общежитие, тут же рядом, и, как они ни уговаривали меня, компании я им составить, не мог: я должен был проводить на платформу Ланская Галю, приглашенную мной на этот самый "турнир" и проскучавшую весь вечер.

— Что тут интересного? — допытывалась она. — Одна болтовня! Дура я, дура, лучше бы химию учила, послезавтра коллоквиум!

Не она дура, а я дурак: тогда бы мне с ней и расплеваться. Да только время еще не пришло.

От перипетий ли этой односторонней любви, от других ли причин, но в большинстве стихов того периода я впал в какую-то неумеренную жалость к своим персонажам. Я жалел вспомнившегося мне старика-гадальщика с абаканского базара, якобы забитого жизнью, а на деле — вполне прибыльно промышлявшего там со своей морской свинкой, я жалел солдата-музыканта, едущего в трамвае, жалел старушку-поэтессу, читавшую стихи в книжном магазине на Загородном. Кого только я не жалел! Я измышлял им трагические судьбы, придумывал им обидчиков: старику — базарного мента, музыканту — холеного штатского скрипача, старушке-поэтессе — плечистых молодцев-поэтов, выступавших в том же магазине, якобы поглядывавших на старушку снисходительно.

Самое удивительное, что публике (а читали горняки на выезде частенько) эти сти­хи среди мною читанного особенно нравились, как я полагаю, именно обличитель­ной их составляющей.

Из этого жалостливого пике меня вывела работа над студенческим спектаклем. Вслед за "Весной" в ЛЭТИ спектакли прокатились и по всем вузам города. В Горном они писались и ставились на всех факультетах. Для геофизиков трудились Брит, Городницкий и Лида Гладкая. Самым могучим преимуществом геофизиков были первые тогда еще песни Алика: романтические и трагичные. "И не зря от утра до утра Над ущельем кружатся орлы. Наш товарищ разбился вчера, Оступившись у края скалы... Снова солнце встает с утра — Нам в маршрут отправляться пора..."

Что можно было противопоставить этой суровой романтике нам с Ленькой Аге­евым, писавшим для геологов? Только бытовуху. Я помню сцену "Балтика" из тогдаш­него спектакля, где старшекурсник в ресторане на холяву пропивает стипендию зеленого первокурсника под завлекательные байки о трудностях полевой жизни: "От сапог подметки ели, Аж язык распух во рту. А последних две недели Протянули на спирту!..·"

24

Любовные коллизии вовсю крутили не только меня. Помню, в то время Алик Городницкий на наших глазах переживал сильнейшее душевное потрясение: как ему казалось тогда, он терял девушку, которую любил еще со школьной скамьи. Эту девушку, Владу Романовскую (будущую Владу Городницкую), нашу студентку с геофизического факультета, похожую на очень хорошенького негритенка, все мы знали пре­красно — Алик приводил ее на занятия Лито, где воспринималась она "своей", и все в конце концов вернулось на круги своя, и какое-то время спустя Алик уже катал по набережной Мойки коляску с новорожденным сыном, но тогда... "С недавних пор уже не редкость, Что дома нет тебя опять. Открыла на звонок соседка: "Вот заходил. Ушли гулять ...”"· Это о сопернике. Или еще горше: "...Вот и увел неведомо кто Единственную на земле. И нету любимой. А камни — что? Камни лежат на столе..."

Я помню несколько влюбленностей Брита: "... Но в парадной, отдаваясь эхом, Пролетев сквозь лестничную грязь, Девушка с бесцеременным эхом В комнату и душу ворвалась..." Тяжело и непросто влюбляясь, писал об этом Гена Трофимов. Но я не помню ни одного любовного стихотворения Леньки Агеева той поры, да и вообще что-то не враз отыщу любовную лирику в его творчестве.

В конце третьего курса Агей был уже женат. Жену его звали Любой, была она чуть старше Леньки и работала закройщицей на фабрике "Рот-фронт". Жили они самостоятельно, в двух смежных комнатушках на Садовой, в районе Покровки, жили на Любину зарплату и Ленькину стипендию.