— Вот, чорт, енисейское ныряло…

Через полминуты Сенька пересел в моторку, ветку взяли на буксир: она прыгала с волны на волну.

На „Пионере“ — океанском судне, построенном в гамбургских доках, — тепло встретили Сеньку; притащили белье, брюки, бушлат, а второй штурман принес капитанскую фуражку с поломанным козырьком. После стаканчика коньяку поили ароматным чаем с густыми сливками.

Но Сенька ласкающим глазом смотрел на шкаф, куда убрали коньяк, и, показывая ногтем на донышко стаканчика, виновато улыбаясь, говорил:

— Маленько, маленько еще налей: мой водку век любит…

Матросы смеялись дружно:

— Водка плохо, чай пей, слаще и полезнее.

Комсомольцы водили Сеньку по всему пароходу, и он, сохраняя свое достоинство, хозяйственно осматривал судно.

С палубы, оглядывая идущие сзади пароходы, он говорил:

— Зачем много так идет?

— Лес с Енисея повезем…

Когда „Пионер“ поравнялся с тем местом, где стоял на берегу Сенькин чум, Сенька подошел к капитану и, точно отдавая приказание, сказал:

— Давай, свисти всем. Ко мне в гости поедем…

— Нельзя, Семен Иванович, работа…

— Какой такой работа? В гости к хорошему человеку всегда можно…

Как маленький ребенок, он обиделся. На пароходе все его звали Семеном Ивановичем. Когда впервые спросили, как зовут, он, не задумываясь, ответил:

— Сенькой…

— А отца как звали?..

— Ванькой.

— Ну, значит, Семен Иванович… Непонятным, но приятным было новое имя…

Ведь сорок пять лет все русские звали его Сенькой, а тут — Семен Иванович!

Он ходил по палубе счастливый и смеющийся:

— Вот настоящий человек, хороший…

Он гордился командой „Пионера“.

На пароходе гостил больше суток. Перед спуском простился со всеми за руку, приглашая заехать к нему в гости.

Когда вниз по Енисею скользил Семен Иванович на ветке, он заезжал во все чумы.

Бушлат на нем висел, фуражка надвинулась на уши, но везде с почетом встречали Семена Ивановича.

Он рассказывал о морских пароходах, которые тревожили рыбацкое сердце.

Везде в ответ качали головами:

— Плохо будет, лес вырубят, зверь убежит, рыба уплывет в море…

Семен Иванович, поправляя фуражку, успокаивал:

— Хотя водки мало дают, но хорошие люди… Сам капитан говорил: „Семен Иванович“…

УНЬКА [8]

Осторожно ступает по моховой тропе олень. Он боком пятится от стволов, оберегая спящую в сумке Уньку.

Мать едет впереди, и нянькой у Уньки старая важенка. Когда на остановках заплачет Унька, важенка, качая ребенка, переступает передними ногами. И под шум ветра и таежного леса баюкает важенка Уньку. На ремне у сумы привязаны разные кисточки: они, болтаясь, развлекают Уньку. Выспавшаяся девочка, широко расставляя в качающейся сумке ножки, на ходу срывает ветви ели, пихты, кедра и лиственницы. Вдогонку вылетающим птицам Унька радостно хлопает в ладоши. Поиграв с лесными игрушками, свернувшись в суме калачиком, сладко засыпает Унька. Старая важенка слышит храп Уньки и еще осторожнее обходит наклонившиеся лесины.

В стойбище играет Унька с собаками и дергает за хвост пойманного лисенка.

Звериный след и птичьи полеты были с детства знакомы Уньке.

В зимние пурги она тянется ближе к огню, греясь засыпает. Свистящие полярные ветры баюкают Уньку, и, просыпаясь, она видит перед собой звериные шкуры, висящие под потолком, медвежьи лапы с когтями, шкурки гагар, луня, развешанные на стенах звероловные приборы, рыбачьи сети да охотничьи луки и ружья.

Отец рассказывал в чуме про свои охотничьи случаи.

Унька, смеясь, кувыркалась на притащенной в чум лосиной и медвежьей шкурах.

И чудные вещи для нас, не живущих лесной жизнью, иногда говорил отец.

— Слышу в чаще медвежий запах… Крадусь… медведь сидит у пня. Пень весь расщеплен… Медведь лапами оттягивает щепы и ухом слушает звук… Тут я его и убил у пня…

И Унька, как медведь-музыкант, тоже много раз играла на таких расщепленных пнях.

Десятки тысяч белок дробиной в глаз убил отец, много лисиц поймал в капканы, соболей в сети запутал, медведей рогатиной заколол.

Звериными шкурами можно выстлать, изукрасить целую долину перед дымным чумом.

И смерть отца была в лесу от зверя: нашли его мертвым под издохшим медведем. Поднял осенью из берлоги еще только залегшую медведицу; под левую лапу всадил рогатину. Была рослая, сильная медведица. Перекололось древко у рогатины. Уткнулся в медвежью грудь охотник, одной рукой за шерсть, другой всадил нож медведице, но лапой медведица содрала кожу со спины отца, кровь зверя и человека залила снег.

После смерти отца, семилетней, начала промышлять Унька. Первыми жертвами были рябчики, куропатки, тетерева, ушканы (зайцы), горностаи. В десять лет Унька уже таскалась с тяжелым отцовским ружьем и била белку в глаз.

Узкие, угольные глаза Уньки были красивы и остры. Пучеглазыми, „глаза по воробью“ зовут тунгусы русских. Понравилась Унька тунгусу из дальнего рода. Соблазнившись калымом, продала мать пятнадцатилетнюю Уньку в стойбище Хомолко.

Две косы Уньки спускались на грудь. Медные, серебряные кольца, бусы и кораллы звенели при движениях.

Унька приехала в чум жениха. Ее никто не встретил: она сама распрягла оленей и отпустила их в табун, вошла в чум и начала подкладывать дрова. Жених, выждав несколько минут, снял с себя верхнюю одежду, бросил невесте на колени, и она вынесла ее из чума.

Вот и вся свадьба Уньки, после которой она стала считаться хозяйкой дома и рабой мужа.

В тунгусское стойбище на маленьком плотике по бурной речушке с двумя сотрудниками приехал профессор Петров.

Тунгусы с Лены, Енисея знают профессора. Он полгода лазает по таежным рекам, речушкам, исследуя нетронутые богатства полярного круга. И еще — читает в Горном институте лекции.

На Дудинке, притоке Енисея, — платина, по Курейке — богатейшие залежи графита, на Алдане, Витиме, Мае — золото, и Туруханскому каменноугольному бассейну нет равного в мире.

Много неведомых горных хребтов, о которых знают только охотники, забираясь туда в погоне за ценным зверем. По-своему они называют горы и хребты: Олень-гора, Медведь-гора, Отец-гора.

Петров сказал охотникам:

— Надо мне пробраться на Соболиную гору.

— Жди снега, пойдешь на лыжах, — отвечали охотники.

— Зимой нельзя, летом надо землю смотреть, — настаивал профессор. Охотники мирно сосали трубки и отрицательно качали головами:

— Нет!

Только старик Климка нехотя сказал:

— Поди Уньку спроси.

Вечером, когда у костра сидел невеселый Петров, думая о провале экспедиции, опять пришел Климка.

— Верно говорю, если Унька не доведет, никто больше не возьмется: она там соболя каждый год промышляет.

— Кто это — Унька?

— Наша девка-охотница. Она замуж ходила, бабой была, шибко жила плохо, муж бил; сам оленину ел, ей кишки давал… Она убежала, опять девкой стала, промышляет ладно, зверь на нее идет.

Утром Петров пошел к Уньке.

У чума на профессора накинулась целая свора тощих, поджарых собак. Они, точно на зверя, щетинились и лаяли звонко. Унькины соболевые собаки по стойбищам дорого ценятся.

Из чума выскочила старуха и, зыкая, цепко хватала собак за хвосты и отбрасывала в стороны.

Смеялась сначала Унька, когда ее звал профессор проводить экспедицию на Соболиную гору.

— Мужики есть, лучше меня знают…

— Мужики не знают этих мест, на тебя указывают.

— Шибко плохо теперь итти, зимой хорошо…

— Нет, летом обязательно надо, — настаивал профессор.

— Оленем нельзя, тропы нет, так мало-мало можно…

Не теряя времени, на другой день, нагруженная инструментами и продовольствием, вышла экспедиция В тайге Унька никогда не плутала: по деревьям, по мху, по речкам выбирала прямую дорогу. Раскидывал профессор на остановках карту. Много рек, речек, болот нанесено, но Унька рассказывала больше.