За то, что у Степки разбился флакон и он был всему виной, в пересыльной тюрьме Степка здорово поплатился: Веревка до полусмерти избил его и весь месяц, пока он там сидел, заставлял таскать в уборную парашу, скручивать вату и катать ее до изнеможения на цементном полу дощечкой до тех пор, пока вата не задымится (спичек ни у кого не было), отбирал у Степки через день пайку, а о сахарном песке, что выдавали утром чайной ложечкой на хлеб, и говорить нечего — Веревка ссыпал его в свою пригоршню ото всех фраеров, приговаривая при этом, мол, у них от сладкого дела ж... быстро слипнутся. Степка просто таял на глазах.

В штрафнике Веревка оказался сукой. Один из честных воров признал его еще по свободе (по словам этого вора). Веревка заложил его и предал мусорам-тихарям, выгораживая себя от большого срока. Собрался воровской конфликт — "толковище", где под ножом Веревка сознался во всем и был в бараке задушен полотенцем пятью честными. Тот, который его признал, взял "дело" на себя, получил двадцать пять лет сроку и ушел этапом в центральную тюрьму.

Однажды Степка бурил в забое и под вечер, когда уже кончалась смена, нажимая изо всех сил на победит, сверлил последний шпур, вдруг кто-то потянул его за полу робы. Не прекращая работы, Степка оглянулся и узнал

Машку Копейку. Та отчаянно размахивала руками затыкала уши и жестами требовала выключить отбойный молоток.

Степка подчинился.

°глохший и возбужденный, он сначала никак не мог понять, что ему в ухо кричит Машка. И только, когда машинально идя за ней, разобрал смысл слов: "Степушка, милый! Любушку завалило, бежим скорей!" — по-настоящему всхлипывала она и тянула его из забоя к штреку. Они побежали — круглая Машка впереди, придерживая на боку привязанный аккумулятор от шахтер­ской лампы, и сзади — Степка, согнувшись в три погибели, боясь стукнуться о низкий потолок забоя.

Любка лежала в каком-то старом, отработанном забое и тихо стонала, пытаясь будто бы освободиться от кусков породы, выложенных почему-то на ее ногах пирамидой...

Степка быстро расшвырял породу по сторонам и склонился над Любкины­ми ногами. Любка приподнялась, обхватила Степкину голову руками, притя­нула к себе и жадно прильнула к губам.

— Тюфяк ты, Степушка, тюфяк! — шептала Любка, целуя Степку.— А ты думал, и впрямь меня завалило? Да нету Машки, не оглядывайся, смылась! Что она, не пендрит, что ли? Да выключи ты лампу, дурачок...

Степка повиновался.

Они вышли на штрек, когда уже внизу, на центральной штольне, прогре­мел вагонетками последний электропоезд с рудой.

В тени штрека они стояли молча, выключив лампы. Степка гладил Любкины волосы, ощущая теплоту ее лица на своей груди в проеме расстегнутой рубахи.

— Ну, ладно,— отстранилась Любка,— я первая пойду, меня Машка у нормировщицы ждет...

— А ты ещч позовешь меня? — тихо спросил Степка.

Любка зажгла лампу, осветила Степкино лицо, тот зажмурился, она потянулась, поцеловала Степку и выпалила единым духом:

— Завтра в кладовку приходи, на третьем штреке, недалеко от тебя... Я там буду. Все. Докалякались? Там Машка инструмент выдает... усек? — и, сделав над головой светящийся круг лампой, побежала вниз к центральной штольне.

Степке было легко. Он закурил махры, глубоко затянулся, подождал, пока свет Любкиной лампы не исчезнет внизу за поворотом штрека, затоптал оку­рок, неторопливо застегнул на груди рубаху, выключил лампу и, к чему-то присвистнув, побежал за Любкой.

Выйдя из шахты, он видел, как она и Машка Копейка вышли из аккумуля­торной, направляясь к женской колонне.

Степка действительно работал в забое недалеко от кладовки. И каждое утро, как только Машка раздаст инструмент Любкиной бригаде, хоть на мину­ту, но забегал туда. Там его всегда поджидала Любка. Иногда, если скрепери­сты не очищали от руды полностью забой, а он сознательно делал для взрывни­ков больше шпуров, чем полагалось по норме, то с утра, час или два, они находились в кладовке вместе. Тут уж Машка Копейка закрывала их снаружи на замок от лишних глаз, и они, расстелив на деревянном полу старые бушла­ты, предавались любви, а порой, обнявшись, даже засыпали. Машка будила их в положенное время. Бывали у них и минуты задушевного разговора. Степка рассказывал Любке о себе, о матери — какая она у него хорошая да добрая. Мечтали о том, как через год освободятся, непременно поедут в Ленинград и там поженятся и будут всегда вместе, как говорят, до гробовой доски, а мать только и скажет: "Тебе, Степан, с ней жить, вместе помытарились — вместе и радуйтесь!". Рассказывал, как перед самой войной он поступил в ремеслуху, как в блокаду помогали они военным за городом рыть окопы, устанавливать надолбы, как гибли от голода ремесленники, и, не возьми его мать вновь домой, может быть, и он, Степка, отдал бы Богу душу. А после войны мать устроила его грузчиком в магазин, где сама работала кассиршей, и там ему взбрело в голову украсть вместе с одним подростком связку сарделек. Конечно, глу­пость и голод! Нет дуракам сразу бы съесть — и дело с концом, а то разделили поровну, спрятали за пазуху, чтобы домой отнести, вот тут-то и влипли... А сколько было материнских слез, просьб перед директором, хождений в трест — ничего не помогло! Его остригли, посадили в следственную ка­меру. Потом его судили, дали полную катушку — пять лет по статье "госкража".

Любка в душе жалела Степку. Ей-то уж как положено, заслужила, пополь­зовалась чужим добром, а он-то, фраер, за кило сарделек погорел и получил пятерку лагерей! За что, спрашивается? Она полюбила Степку с неведомой ей до сей поры страстью и властно настаивала даже на пятиминутных встречах. В ней вдруг проснулась та женщина, которой были уже безразличны все мужчины, кроме одного, почувствовала всем сердцем только в нем одном всю радость будущей семьи и большого счастья. Не раз говорила она Степке, чтоб он не беспокоился о ней: если сказала, то так и будет, всякую связь с блатными и здесь, и на воле она порвет, надоели они, и с нее хватит! Для них все бабы — суки, да и презирают они баб, так что, Степушка-Степан, Любка — баба битая и слов на ветер не бросает...

Весна на рудник пришла яркая, и Степка, выходя из шахты с ночной смены, всегда щурился, в каком-то душевном томлении глубоко вдыхал ве­сенний чистый воздух и шел к аккумуляторной...

А только что в начале мая по руднику пронеслась сухая, колючая пурга, намела повсюду сугробов, и целый день несколько бригад, работающих всегда на поверхности, расчищали дороги.

И вот за какие-то три дня снег сполз с горы, обнажив породу, выброшенные из шахты старые гнилые стойки, шпалы, и, превратившись в сверкающие ручьи, ринулся вниз к бурлящим мутным канавам, через весь город, в тундру, в неизвестность...

И все же Сенька Кудрявый узнал о Любкиной связи.

Однажды утром он выследил Степку и, когда Машка Копейка, закрыв кладовку, ушла восвояси, ломиком сорвал замок и вместе со своими дружками ворвался к ним.

— А ну, рви отсюдова! — замахнулся на Любку ломиком Сенька.

Любка удержала ломик в Сенькиной руке, с вызовом, но сдержанно сказала:

— Что, меня захотел? А этого не видел! — и сунула ему под нос фигу.

Сенька выразительно посмотрел на дружков, те схватили Любку под руки и вытолкали на штрек, за дверь.

Любка бешено заколотила по ней кулаками.

Степка прижался к стене в -углу кладовки, от страха его трясло.

Сенькины дружки выволокли его на середину кладовки, сбили с ног, и Кудрявый методично, с ожесточением стал бить Степку хромовыми сапога­ми в бока, приговаривая: "Вот тебе, падло! Ты знаешь, что она воровка? Ты знаешь, что она воровка? — и опять прицеливалея сапогом под левый бок.— Не знаешь? Так знай!"

Степка извивался, сжимался в комок, прикрывая руками бока, голову, стонал и плакал.

Перестав бить, Кудрявый приставлял к Степкиной груди нож и делал жест свободной рукой, как бы намереваясь ударить нож по рукоятке: