- Кто здесь? - тревожным шепотом спросил я в темноту, на всякий случай, прикрыв руками лицо: мало ли ударят ногой на голос - здесь можно чего угодно ожидать.

- А ты кто? - спросил грубый бас совсем рядом, я подумал даже, что если протяну руку, могу дотронуться до лица говорившего.

- Я новенький... - не нашелся я, что ответить.

- Ну и как там погода? - спросил из темноты мой собеседник и снова вздохнул.

- Да нормально, тепло вроде. В пижаме ходить можно.

- А время года, какое?

- Время года? - растерялся я. - Весна, кажется... Хотя нет, лето, белые ночи.

- Лето уже?! Меня тоже летом сюда посадили, значит, год сижу... или два... Зовут то тебя как, новенький? - голос был хоть и грубый, но с доброжелательными нотками.

- Четырнадцать Пятнадцать, - ответил я.

- Тоже из писателей, значит, - заключил собеседник, - как будто писателей у нас не хватает. - А человеческое имя свое помнишь? - но это был не тот грубый с хрипотцой голос, и доносился он совсем с другой стороны.

Я молчал, опасаясь проговориться.

- Здесь один хрен ничего не видно, - сказал хриплый. - Хоть Пушкиным назовись, поди разбери, кто сказал.

Я назвался.

- Не-а, не слышал. А я... этот как его... Битов... Тьфу, черт! Какой Битов, к едрени матери! Лезет в голову всякая чушь из темноты. Маканин вроде... Вот опять ерунду сморозил! Пелевин я, кажется... Ну, точно, Виктор Пелевин.

- Какой ты Пелевин?! - вдруг донесся откуда-то из другого конца карцера писклявый голос, не принадлежавший ни одному из тех, кого я уже слышал. - Какой ты Пелевин, падла?! Я Пелевин. А ты самозванец!

- Заткнись, сука! - зло крикнул из темноты в темноту первый Пелевин второму. - Я тебе всю морду разобью, когда увижу.

- Да прекратите вы ругаться! - послышался еще один незнакомый мне грубый голос. - Заткнитесь оба!

Все сразу смолкли. Оказывается здесь в темноте карцера сидело полно людей. Как известных писателей, так и их двойников.

- А тут только писатели или другие специальности тоже представлены? - спросил я негромко, обращаясь к первому Пелевину, но не знал, кто мне ответит.

- Да, это писательский карцер, - также тихо ответил первый Пелевин. - Тут многие бессрочно томятся. Вон Володька Сорокин - неугомонный писака. Никакие блевотные средства его не берут. Скоро всех писателей в "ротожопых" превратят. У них, у сук, целая программа разработана. А мы в свою очередь читателей "ротожопыми" сделаем, и выйдет у нас "ротожопый" мир.

-Да, я - Сорокин и горжусь этим, - сказал из темноты надтреснувший голос. - Писал, пишу и писать буду.

- Для кого писать-то? - донесся новый незнакомый голос. - Весь мир дурдом.

- Это Борька Акунин, - вполголоса пояснил первый Пелевин. - Он того немного, имя свое не помнит, а откликается только на число Тринадцать Тринадцать. Видно, его здорово запугали. Однажды убежал с девятки и неделю шлялся где-то по больнице, из психушки ему так убежать и не удалось, жил на вольном отделении у какого-то психа под кроватью. Его изловили и в карцер. Так он все равно думает, что побывал на свободе, хотя больницу и не покидал. Теперь уверен, что для писателя весь мир дурдом с железными решетками, койками и психами на них.

- Весь мир дурдом, - подтвердил Акунин и умолк.

Какие известные, знаменитые писатели прячутся в этой кромешной тьме забвения. Они уже путают свои фамилии и не осознают смысл своего существования. Ко мне вновь вернулось чувство былой гордости. А ведь никто не поверит, что я сидел в карцере с Сорокиным и Акуниным, а еще с двумя Пелевиными сразу. Это же надо, каких столичных звезд заманили в петербургскую психушку!

"Звезды, а во мраке не светят" - почему-то подумал я.

- Ты давно с воли? - поинтересовался первый Пелевин.

- Да не очень, - мне было трудно уже вспомнить, когда я пришел в больницу, хотя сейчас казалось, что предыдущее мое отделение с больными общих психических заболеваний и была настоящая воля.

- Ну, и читают меня там? - поинтересовался Пелевин.

- Почитывают, вот книжка у вас недавно новая вышла. Ну, в том смысле, что под вашим именем. Да и кино поставили. А вот Акунин так одну за другой книжки струячит.

- Значит, читают, - удовлетворенно проговорил Пелевин. - Про что книжка-то моя последняя?

- Да тебя козла никто читать не собирается! Ты же не Пелевин, ты самозванец! - донесся возмущенный голос другого Пелевина.

- Ну ты, гад, у меня сейчас схлопочешь! - пригрозил первый Пелевин и, судя по звуку, куда-то пополз.

Раздался чей-то взвизг.

- Коэльо, ты, что ли, тут развалился?! - воскликнул первый Пелевин. - Вот басурман хренов!

- Я не понимай, что хотят от я, - сказал кто-то в темноте на ломаном русском языке. - Что есть басурман? Я не понимай русский варвар...

- Ты у меня, Коэльо, тоже схлопочешь, если будешь про русских людей плохо говорить.

Голоса стихли, как видно, Пелевин передумал пробираться к своему двойнику.

- Слушай, а что это тут за Коэльо? Неужели тот самый? - шепотом поинтересовался я.

- А какой же еще? Сам Паоло. В нашу бесплатную государственную программу по блату пролез. У него в Кремле знакомый.

- А-а-а... - протянул я, все еще не веря в то, что это действительно всемирно известный Паоло Коэльо. - А у него тоже, что ли, число есть?

- А как же! Числа всем присваиваются. У Коэльо число простое - Ноль. Да, Коэльо? Ты же Ноль? Такое у тебя число?!

- Ес, - ответил из темноты Коэльо и еще добавил что-то на непонятном латиноамериканском языке, должно быть, матом.

- Я тебя научу, басурман, на русском говорить! - вслед за окриком раздался звук подзатыльника.

Коэльо никак не ответил на хамство, только привычно хмыкнул.

- Тут иностранцев полно, - вдруг сказал грубый голос, положивший конец спору двух Пелевиных. - Вон Дэн Браун хренов дрыхнет, он все время дрыхнет.

- Что неужели тот самый, который "Код да Винчи" написал?!

- А какой же?

- О! Ес, айм Дэн... Спа-сыбо, до-свида-ныя... - сказал кто-то из тьмы с сильным американским акцентом.

- Ну, этот еще язык Достоевского и Пелевина не выучил, - встрял первый Пелевин, - только "спасибо" и "до свидания" знает.

- Спа-сы-бо, - понимая, что говорят о нем, повторил Дэн Браун и замолчал.

- Тут много иностранных подданных, - вступил в разговор надтреснувшим голосом Сорокин. - По обмену. Американский дурдом нам своих писателей на исправление, мы им своих отправляем. Культурный обмен.

- Или точнее - обмен культурами, - вставил кто-то из темноты.

- Знаешь, какой у них там сервис?! Палаты пятизвездочные, кормят икрой и лобстерами, выпивка ежедневно... Каждый попасть мечтает.

- Да одно только начальство ездит - председатели союзов да председатели секций...

- У них сервис, а у нас зато лечение писателей лучшее в мире, - сказал кто-то незнакомый, и все стали тут же поддакивать. Мол "да", хоть и жизнь хреновая, зато лечение у нас лучшее в мире: ни в одной Америке так писателей не лечат, особенно в Латинской.

Видно было, что здесь собраны патриоты своих психбольниц. Разговор как-то сам собой закруглился, завял, и все погрузилось в первоначальную тишину.

Глава 2

ЖИЗНЬ ЗНАМЕНИТЫХ ЧИСЕЛ

Я сидел, закрыв глаза, привалившись спиной к стене. Сколько времени прошло с того момента, как меня загнали в эту темноту, я не знал, не знал и того, сколько времени мне осталось провести в этом наполненном людьми карцере. Иногда казалось, что карцер огромен, как футбольное поле и полон писателей, молча сидящих на мягком полу. Иногда наоборот, что я один, что разговор с сокамерниками причудился, и в темноте кроме меня никого нет. Прислушивался, но слух мой не улавливал ничего, кроме давящей на перепонки тишины и ударов собственного сердца.