Мимо со свистом проносится велосипедист и выбрасывает вперед руку.

— Эй, Полли-и-и!

Полли? Полли? Что за Полли?

Фьюить! Фью! Из-за угла кто-то громко свистит. Фьюить! Да что ж такое! Я приглаживаю юбку и откидываю волосы. Фьююю! Изменив своей обычной политике (игнорируй, всегда игнорируй!), и то лишь по причине ужасного стресса, я оборачиваюсь и меряю свистуна высокомерным взглядом. Но он свистит не мне. Он даже на меня не смотрит. Он пялится на какую-то девчонку в паре шагов от меня, ростом пять футов два дюйма и страшненькую.

Ну все, приехали.

— Такси-и-и!

— «Бергдорфс», — кричу я водителю, — и побыстрее!

О боже… К глазам подступают слезы. Пять футов два дюйма? Я расстегиваю молнию на сумочке и достаю косметичку — мне она явно не помешает — и продолжаю депрессовать. Моим подругам вообще все равно, что я уезжаю. Мохини, Пикси, Джордан — всем. Всем-всем. По щеке катится слеза; я аккуратно ее промокаю. Не думала, что работа моделью так быстро от всех меня отгородит, но так и случилось. Я замазываю красные щеки тональником и слегка припудриваю. Я совсем одна. Я — необитаемый остров, остров под названием Эмили. У меня нет друзей. Ни одного. НОЛЬ. Мое такси могла бы проглотить гигантская крыса, и никто бы и глазом не моргнул. Точнее, моргнули бы, но из-за крысы, а не из-за меня. Моих друзей больше волнуют крысы, чем я.

— Алло! Алло! Там жив кто-нибудь? Вы сказали «Бергдорфс», мисс, так вот он!

Ой. Я плачу, выхожу, подкрашиваю глаза и губы и только потом прохожу через турникет. Почему моим друзьям все равно — почему? Я спрашиваю себя опять, еще расстроенная, хотя, надо признать, при виде всяческих мешочков и пузырьков я чуть-чуть успокоилась. Поднявшись на этаж выше, чувствую себя еще лучше. Зимняя палитра, тяжелые ткани, лестный свет — все такое упорядоченное, успокаивающее — и вскоре я действительно успокаиваюсь. Я спокойна настолько, что слышу в голове другой голос. «Что ж, Эмили, — говорит этот другой голос, — а чего ты от них ожидала?»

Чего я ожидала? Я дохожу до конца коридора и сворачиваю налево. Продавщицы замечают меня и подходят к краю своей территории, маскируя хищнические инстинкты вежливыми улыбками. Я зашла в отдел «Донны Каран» и просматриваю вешалку серых шерстяных изделий, когда ответ приходит ко мне сам. Я ожидала, что меня будут отговаривать от поездки.

— Хотите примерить?

Я уже перешла на вечернее. У меня в руке платье.

— Конечно.

Да, вот в чем дело: я хотела, чтобы меня отговорили, потому что не уверена, что хочу ехать.

Я иду за продавщицей к примерочной и закрываю дверь. Обожаю Нью-Йорк. Я здесь счастлива. Это мой дом.

…И все-таки почему-то я постоянно думаю о словах Джордан, о том, что она сказала, когда мы поссорились на кухне. «Что дальше, Эмма Ли?»

Ну, и что же дальше? Платье я уже надела. Застегиваю молнию и пуговицы и подхожу к зеркалу так близко, что оно запотевает. Я смотрю себе прямо в зрачок.

— Я еду в Италию, — говорю я, ожидая собственной реакции. — В Италию. В Италию!

— Италия прекрасна! — говорит продавщица, используя мои слова как повод войти. — И это платье тоже!

Мне кажется, говорит голос, пока я стою у кассы — я покупаю платье и пару серо-зеленых замшевых шортов, которые я не примеряла, но уверена, что подойдут, — мне кажется, что я ожидала вот чего: Пикси: «Очуметь, ты даже никого не знаешь в Милане!» Джордан: «Вспомни, какой ты приехала из-за границы в тот раз!» Мохини: «Как же твое образование?»

— С вас тысяча четыреста сорок.

Только они этого не сказали. Я отдаю деньги и осматриваюсь. Манекен «Донны Каран», который раньше стоял в брючном двубортном костюме, теперь валяется на полу, руки-ноги раскиданы. Туловище одевают в шоколадный узкий комбинезончик: «гимнастический купальник, только в четыре раза дороже», как говорит мама.

Ну да, конечно. Я хочу, чтобы кто-то был моим адвокатом? Говорил «нет» на мои «да»? «Не можешь» на «могу»? «Не делай» на «сделаю»? Такое под силу лишь одному человеку.

Мы с мамой уже давно не общались. С тех самых пор, как я звонила родителям, чтобы сказать, что бросила Колумбийский. Когда я это сказала, я ожидала, что мать начнет ругаться, как обычно. Но она расплакалась, что совсем выбило меня из колеи, и я тоже расплакалась. «Мне так жаль!» — хлюпала я, имея в виду: «Прости, что вас расстроила», «Прости, что мне пришлось это сделать». Как обычно, мама все неправильно поняла. При звуках моего плача ее слезы моментально высохли. «Так, — сказала она, и в ее голосе послышалась надежда, — это значит, что ты передумаешь?» «Ты ужасный манипулятор!» — прошипела я и повесила трубку.

С тех пор наши разговоры ограничивались сообщениями на автоответчиках и беседами в стиле «проверяю, все ли живы».

Пожалуй, пришло время поговорить, как следует.

Вернувшись домой из «Бергдорфс», я примеряю новое платье с новыми туфлями «Маноло» (кремовый атлас, пряжка со стразами. Я купила и черные, как раз к новому наряду от «Голтье»). Я хожу по квартире (наше жилье с прошлого лета — я продлила аренду), высоко поднимая ноги, примеряю аксессуары и подбираю слова. Вдруг звонит телефон.

— Эмили?

— Папа! Ничего себе! Я как раз собиралась звонить… — Я замолкаю. Отец только что назвал меня «Эмили». Он никогда меня так не зовет, если только…

Он говорит сдавленным голосом.

— Во время игры с Мичиганом случилась такая штука… Неудачная блокировка. Он упал. И не встал.

Томми. Я соскальзываю по стене. Рот, глаза, горло — все замерло. Погиб. Мой брат погиб.

— Колено, — говорит отец. — У него сломано колено.

— Но… он живой?

— Да.

Меня затопляют слезы, слезы облегчения. Выложив главное, отец говорит более привычным тоном, но мое сердце стучит так громко, что я слышу лишь обрывки. «Разорвал переднюю крестообразную связку… и заднюю тоже… структурное повреждение мениска… Будет на скамье весь сезон… Больница».

Едва я понимаю, насколько хороши новости, до меня доходит, как это плохо. Томми хотел заниматься только футболом. В этом году он наконец стал квортербэком в Висконсинском университете. А теперь — все. Он выбывает на сезон, а может, и на всю жизнь. Для него это, должно быть, катастрофа.

— Он… он там?

— Он еще в больнице, — говорит отец.

Тут раздается какой-то всхлип.

— Эмили? — Это мама. — Я сижу тут и думаю, что это все бред, такой бред, что я совершаю ужасную ошибку. Я думала — ну, ты знаешь, что я думала. Я сидела здесь и поняла, что происходит такое, такое, чего мы не ожидаем, и все может так быстро поменяться и это так… ужасно, Эмми. Ужасно!

Я сглатываю. Опять просятся слезы. Я еще никогда не слышала, чтобы мать так говорила.

— Ужасно, знаю, — шепчу я.

— Нет… Я говорю о тебе, Эмми! Ты должна делать то, что хочешь. Хочешь работать моделью — я не против. Нет, больше чем не против, это здорово. Ты моя дочь, и я люблю тебя, и только это имеет значение, и все! Если ты хочешь быть моделью, значит, будь ей и добейся успеха, работай, пока можешь. Я была не права, когда говорила по-другому. Ну вот, я все сказала. Как дела?

Мой брат в больнице, мать не в себе — остается один ответ. Я шумно вдыхаю и с усилием зажмуриваюсь.

— Я прекрасно, мама. То есть я, конечно, очень расстроена, но в остальном все прекрасно. Обо мне не беспокойся.

— Хорошо, — говорит она, и ей вроде бы немножечко легчает. — Я рада. Что у тебя нового?

— Ну, э-э… Байрон хочет, чтобы я поехала в Италию, но…

— В Италию? Это же замечательно! Когда?

Ого, она и вправду не в себе.

— Завтра.

— На сколько?

— На несколько месяцев. Но, мама, теперь, когда это случилось, я не думаю, что мне…

— Что тебе стоит ехать? — подхватывает она. — Нет-нет, поезжай обязательно! Поверь мне, Эмми: твой брат еще больше расстроится, если узнает, что ты упускаешь такой шанс из-за него. О боже, пусть хоть один из вас исполняет свою мечту! А вы увидитесь, когда ты вернешься. А, вот и врач, я должна идти! Мы скоро позвоним тебе с новостями. Италия, замечательно! Пока! Мы тебя любим!