Я протискиваюсь к кассам дальнего следования, смотрю на расписание. Наконец выбираю для Андрея Павловича пару подходящих поездов и выхожу. У подъезда, прикуривая у морячка Черноморского флота, слышу сзади разговор:

— Бабушка, вам куда ехать?

— Вон тут написано. Гляньте, я не разберу.

— Так, Ульяновская. Рублевка туда стоит. Деньги-то с собой есть?

— Рупь найдется… Меня доченька должна встретить, да вот не встретила.

— Это бывает.

Тут я оглядываюсь и столбенею: с бабушкой переговаривается Аркадий Занегин. Вот никогда не думал, что он из тех, которые толкаются у вокзалов и вполголоса спрашивают: «Кому на Киевский?», «Кому на Курский?» А набрав четырех человек, получают с каждого по пятьдесят копеек. В итоге выходит ловко: рубль — в кассу, рубль — в карман.

Сейчас машина Занегина стоит где-нибудь в сторонке. Диспетчер, конечно, прикидывается, что ничего не видит, и в цепочку его не ставит. Ведь диспетчеру еще утром он подкинул два рубля, «зарядил» на день. То же самое Занегин сделал на другом вокзале. И теперь маршрут у него прост: Киевский — Курский, Курский — Киевский.

А еще он присматривает «пиджаков». Вокзальщики так называют людей из провинции, таких вот, как эта бабушка, кто не знает Москвы, кого можно везти в центр через Сокольники. Но сейчас у Занегина ничего не выйдет. Нет, не выйдет, будь я не москвич!..

Я подхожу сзади и хлопаю его по плечу. Занегин испуганно вздрагивает, но тут же, взяв себя в руки, выдавливает сухую улыбку.

— Алеша! — восклицает он. — Что здесь делаешь, котенок?

— А ты что?

— Вот мамашу собрался к дочке доставить.

Бабушка моргает светлыми глазами без ресниц.

— Сынок согласился довезти меня, старую.

— Та к, так… А сколько до Ульяновской? — я смотрю на него в упор. — Рубль, говоришь?

На угреватых щеках Занегина вдруг начинают играть желваки. Теперь он понимает, что я все слышал.

— Шпионишь, — зло говорит он. — В партию решил пролезть. Давай, давай, это тоже метод. Только смотри, как бы по шее не накостыляли… — И Занегин, оттопырив зад, наклоняется, чтобы взять старушкин чемодан.

— Оставь бабушку! — кричу я.

Занегин в замешательстве руки засовывает в карманы, а ноги расставляет пошире, словно приготовился к удару. Его карие сверлящие глаза суживаются.

— А ты, оказывается, еще и псих. Душевнобольной, стало быть. Так и доложу начальству.

— Лучше о себе доложи, о своей болезни.

— Нет, раньше надо тебя вылечить, — сквозь зубы говорит Занегин и, сдвинув на глаза фуражку, хищно ныряет в толпу пассажиров, выходящих из тоннеля.

Я стою ошеломленный. Вот, оказывается, какой Аркадий. Недавно ругал Зеленину, что она гривенники собирает, а сам еще почище. Он даже не пожалел эту слабую бабушку.

— Сынок, а как же теперь я? — Бабушка смотрит на меня с мольбой.

— Не волнуйтесь, — говорю я, забираю чемодан и веду ее к своей машине.

Внутри чемодана что-то перекатывается, а сам он тяжелый. Удивляюсь, чем могла бабушка его нагрузить. Наша тетя, собираясь в Москву, всегда ломает голову, не зная, что нам с Борькой привезти: ведь москвичей ничем не удивишь.

— Сынок, вам беречься надо, — говорит бабушка. — Нехороший он человек.

— Пускай он бережется. А мне что — я прав.

— Ох, бывает, что и правые страдают, — вздыхает бабушка. — Вон у нас в поселке днями парня чуть не решили. Он был — фу-ты, забыла! — вот что с повязкой красной ходит…

— Дружинник?

— Вот-вот, дружинщик. Умница такая… А теперь в больницу попал. Бабы говорят, может, не выживет.

— Раз в больницу попал, выживет.

— Дай-то бог, — крестится бабушка.

Я кладу чемодан в багажник, прикрываю за бабушкой дверцу и выезжаю на улицу Чкалова. Машин вокруг невпроворот. Лавируя между легковушками и грузовиками, я наконец пробиваюсь в пятый ряд и разворачиваюсь в обратную сторону.

Бабушка, сев в машину, тут же притихла, ссутулилась и теперь кажется еще старше. Темные от морщин руки она сложила на груди. Глаза у нее испуганные. И всякий раз, когда перекрывается светофор и я чуть не вплотную притираюсь к идущим впереди машинам, бабушка вздрагивает. Наверное, она впервые в Москве и никогда не видела столько машин.

Выехав на Ульяновскую, я с трудом разбираю адрес на потертом конверте, который даст мне бабушка, и вскоре останавливаюсь напротив серого блочного дома. Бабушка руку опускает под кофту, достает оттуда деньги и сует мне рубль.

— Дочь на каком этаже живет? — говорю я, отсчитывая сдачу.

— Пятый, кажись, писала… Да ты, сынок, не беспокойся.

Но я все же веду бабушку в дом. Куда ей с таким чемоданом на пятый. Вон дышит как часто. И руки трясутся. Видно, волнуется, что дочка не встретила.

На пятом этаже нам квартиру открывает девочка лет одиннадцати. Две косички-змейки обнимают ее белую худую шею. Вначале девочка смотрит на нас исподлобья, но потом узнает бабушку и кидается ее целовать.

— А мать-то где? — с тревогой спрашивает бабушка.

— Она завтра вернется. В Горький от завода уехала.

— Ну, слава богу, — вздыхает облегченно бабушка. — А я думала, случилось что.

Теперь в глазах бабушки проглядывает что-то молодое. И руки ее больше не дрожат. Вот и хорошо, живи до ста лет, бабушка!.. Я ставлю чемодан в прихожей и легко бегу вниз по лестнице.

Возле моей машины уже топчется пассажир. На вид такой смешной: в зеленом плаще нараспашку, в одной поле что-то завернуто, из кармана выглядывает бутылка «Столичной».

— На Ленинский подбросишь? — весело спрашивает он.

Я киваю, а сам думаю, что мне, кажется, повезло. До Ленинского расстояние приличное. А там полно магазинов, разных научно-исследовательских институтов. Так что в том районе долго не застоишься.

Когда садимся в машину, я замечаю, что мой пассажир в полу плаща завернул кота, большущего, серого, с крупными желтыми глазами.

— Потапом зовут, — улыбается пассажир. — Он у меня все понимает, бездельник. Ишь как тихо сидит.

— Из дома убежал? — говорю я.

— Не-е, мы с ним на смотрины едем. — Пассажир громко смеется. — Понимаешь, радость у нас. Вызывают сегодня в местком и говорят: «Давай, Максим, танцуй, если хочешь в отдельной квартире жить». Ну, я выдал пару колен под сухую, забрал ордер — и за Потапом. Не терпится новую квартиру посмотреть. Вот осмотрю, а тогда к жене в больницу поеду с докладом, так сказать.

— Что, боитесь, Потапу квартира не понравится?

— Примета такая есть. Хочешь на новом месте ладно жить, перво-наперво кота на порог пусти.

Я сжимаю губы, чтобы не рассмеяться.

За Краснохолмским мостом впереди нас выскакивает совсем новый «Москвич». На его заднем стекле огромный восклицательный знак. Как смеется Игорь, это означает: «Смерть пешеходам!» «Москвич» тормозит где не надо, ползет черепахой и все время мечется из ряда в ряд.

— Обставил бы частника, — советует пассажир.

Но «Москвич» и сам вдруг прижимается к тротуару, останавливается у гастронома. А я делаю поворот, выезжаю на Ленинский к прибавляю газу. Теперь можно и с ветерком проехать: проспект такой, что шире некуда.

Навстречу бегут-торопятся дома. Высокие, новые, и все как-то червонно светятся. Это веселое свечение на Ленинском в любую погоду. Оно идет откуда-то изнутри, будто в каждом доме спрятано по солнцу.

А справа в небе плывет и плывет звезда университетской башни. Ее то закрывают дома, то затушевывают деревья. Мой пассажир, поглядывая на звезду, теребит за уши кота и говорит:

— Во на каком проспекте мы будем жить с тобой, Потап.

Потап вроде понимает. Он трется о плечо хозяина и таращит глаза на пестрые витрины магазинов, на стеклянные фонари-киоски, на людей в нарядных плащах из нейлона. А когда мимо проносятся ослепительно черные ЗИЛы, желтые глаза Потапа и вовсе чуть не выкатываются на лоб.

— Правительство на Внуковский поехало, — говорит пассажир. — Встречать кого-нибудь.

Потом он достает ордер. Склонив голову набок, смотрит на него, смотрит. Помню, когда нас переселяли, мама тоже никак не могла наглядеться на ордер. Она несколько раз за вечер вынимала его из сумочки, показывая соседям, и говорила, что в новой квартире первую ночь просидит в ванне.