Я вздрагиваю и открываю глаза. В синем свете лицо тети Даши. Она легонько трясет меня за ногу и шепчет:

— Алеша… Алеша…

Что? Это уже утро? Ну, конечно, это утро. Ночью трещины на потолке не видно, а теперь она чернеет. И лицо у тети Даши темное. На рассвете оно всегда такое. Это от морщин. А днем лицо у нее белое.

— Я сейчас… Спасибо, тетя Даша. — И когда она выходит из комнаты, я откидываю одеяло.

Борька еще спит. Он проснется, когда на столе запрыгают часы. Раньше меня тоже поднимал будильник, но потом тетя Даша и Наталья Федоровна заохали: зачем нарушать Борькин сон. И теперь меня будят таким древним способом. Если тетя Даша уезжает в гости к старшей дочке, меня за ногу дергает Наталья Федоровна. А когда не окажется дома ни той, ни другой, на помощь приходит Андрей Павлович.

Не зажигая света, я разыскиваю в полутьме тапочки и выбегаю в коридор крутить хулахуп. Это Люся заразила всех в квартире волшебным кольцом, которое «спасло американскую нацию». Правда, в открытую его крутим только мы с Люсей да Борька дурачится. А тайно хулахупом забавляются и тетя Даша и Наталья Федоровна. По словам: Андрея Павловича, первая сгоняет жир, вторая выпрямляет спину.

После гимнастики я захожу в ванную и скребу щеки безопаской. Прошелся раз, другой, а потрогаю — негладко. Черт возьми, уже капельки крови выкатились на губу. И зачем это мужчинам борода? Сколько времени она ворует! Видно, потому мудрые люди и не брились под старость. Вот взять Толстого, Репина, Хемингуэя.

— Алеша, скоро половина пятого, — доносится с кухни голос тети Даши. — И чай вскипел.

О, надо пошевеливаться. Хватит полировать подбородок, все равно он никогда чисто не выбривается. Там у меня настоящая щетина. И растет в разные стороны, вихрами. Я быстро обливаю лицо холодной водой, вытираюсь мохнатым полотенцем и бегу завтракать.

На кухне пахнет свежими огурцами. Оказывается, тетя Даша не только подогрела чай, но и успела положить на мой стол зеленый огурец, разрезанный на тонкие доли. Она часто меня чем-нибудь угощает: то пирожками, то вареньем, то блинами. Я пробовал отказываться — обижается. А Борька, тот никогда не отказывается, ума у него еще кот наплакал. И парень так избаловался, что от супа или каши прямо нос воротит.

Я достаю из холодильника колбасу, масло, делаю бутерброды. В чай добавляю молоко. И пью. Получается вкусно. У нас в квартире все едят на кухне, и Люся часто надо мной издевается, говорит, как можно лакать такие помои. А меня к этому приучила мама. Она очень любила чай с молоком. Даже в день смерти мама попросила такого чаю. Но пить не стала, только смочила потрескавшиеся губы.

Все-таки как дико устроена жизнь. Совсем недавно на этой кухне я завтракал вместе с мамой. Потом она торопливо набрасывала на плечи кожаное пальто и бежала в свою художественную мастерскую. А я шел в школу. Тогда я заканчивал десятый класс. Борька еще был в детском саду. А теперь мамы нет, и я все реже о ней вспоминаю. А Борька маму совсем забыл. По-моему, он с одинаковым чувством смотрит на ее портрет и на репродукцию с картины «Неизвестная», которая висит у нас над письменным столом.

Мне становится не по себе. Я выливаю в раковину недопитый чай, поскорее одеваюсь и выхожу из дома. Во дворе тихо. Снега ночью не было, и наш дворник сегодня не скребет дорожки большой деревянной лопатой. На проспекте Мира тоже никого: ни людей, ни машин. Только у перекрестка ходит милиционер, которого я знаю уже десять лет. До пятого класса я его боялся, а потом полюбил. У него такие веселые глаза, что он и на милиционера не похож.

— Доброе утро, дядя Миша.

— Что, уже идешь? — говорит он и подает мне застывшую за ночь руку.

— Иду.

— Ну, давай, — улыбаясь, козыряет дядя Миша.

Я иду, поглядываю на дома. Все они новые, в несколько этажей, и все Борькины ровесники. А недавно здесь были старые деревянные домики. Они начинались от Рижского вокзала и бежали, оступаясь то на один, то на другой угол, до самого Ростокина. В таком покосившемся доме, окна которого упирались в завалинку, я прожил одиннадцать лет. Потом прикатил бульдозер, разбежался, как козел, и боднул его в бок. И сразу не стало крыши, упала одна стена, вторая. А теперь на том месте, где стоял наш деревянный старик, белеет станция метро.

Проспект начинает постепенно просыпаться. Загорается свет в окнах большого дома, на крышу которого взлетела туфля-реклама, обозначились розовые и голубые квадраты над кинотеатром «Огонек», уже раздаются чьи-то шаги в переулке Бочкова. Но все равно огней в домах еще мало, еще пусты тротуары и мостовые. Это проснулись только водители трамваев, автобусов и троллейбусов, машинисты электричек и шоферы такси. Они всегда встают рано, чтобы все остальные не опоздали на работу и учебу.

Скоро из-за тополей, обвешанных лохмотьями инея, вылетает первый автобус. На середине проспекта он разворачивается. Я узнаю нашу служебную машину и поднимаю руку. Водитель притормаживает, открывает дверцу. Я вбегаю в автобус и громко приветствую ребят.

Все отвечают вяло. А мой друг Игорь Шагаев далее не обернулся. Подняв воротник куртки, он плотно прижался к стеклу и продолжает спокойно спать. Игорь всегда спит, в любом положении. Но окажись рядом красивая девушка, он тут же забывает про сон. Тогда у него словно развязывается узел красноречия, а глаза начинают блестеть как у самого сатаны.

Я подсаживаюсь к Игорю и толкаю его кулаком в бок. (Чтобы разбудить моего друга, надо поменьше вежливости.) Он вначале мычит, потом узнает меня.

— Что тебе надо, февраль?

— Вставай, к парку подъезжаем.

— Неполноценный, убери руку, а то схлопочешь…

Но я все равно тормошу Игоря, и он наконец поднимает голову. Глаза у него круглые, с густыми ресницами, щеки розовые — прямо девушка, хоть замуж выдавай. Первое время Игорь смотрит в одну точку, потом растирает ладонью щеку, на которой отпечатался глубокий след от пуговицы, и говорит:

— Когда ж это ученые заменят сон таблетками?

— А что, во сне на тебе ездят?

— Темный ты человек. Тайга, сразу видно. Ты знаешь, кем бы я уже был, если б не терял время на этот дурацкий сон?

— Генералом, конечно.

— Нет, теперь меня в генералы не тянет. Плохо, когда жизнь расписана по уставу. Ум может угаснуть. Я лучше телепатией займусь.

— Для этого особый дар нужен.

— А он у меня есть, забодай меня бульдозер. Не раз замечал. Веришь, вот иду я по улице и думаю: хотя бы шикарная девушка навстречу попалась. И только так подумаю, смотрю, она выплывает из переулка. Представляешь! Значит, я силен как редуктор, я могу внушить, что…

Но развить мысль дальше Игорю не удается. У самых ворот парка автобус круто разворачивается, и водитель весело кричит:

— Вытряхивайся, братва!

Мы все направляемся к проходной. Игорь на ходу одергивает помятые полы куртки, поправляет свою пыжиковую шапку, сдвигая ее немного набок. Это он хочет показаться в лучшем виде перед диспетчером Верой, которая зовет его кукленком и всегда выдает ему путевку в последнюю очередь.

Короткий прямой переулок упирается в проспект. А дальше — красный глаз светофора, на вид такой веселый, в оранжевых кольцах, словно расплылся в улыбке, но все равно вперед не пускает. Что поделаешь, такая у него служба: не признавать ни чужих, ни своих. Придется сбавить газ и немного постоять. Надо уважать его красное сиятельство, а то с утра пораньше можно неприятность нажить.

Часы на приборной доске настойчиво бубнят: пора, пора, и вот загорается желтый свет, зеленый. Путь свободен, теперь я могу лететь на все четыре стороны, у меня сотни разных дорог, меня никто не ждет и ждут многие. Кому-нибудь я сейчас очень нужен, нужней всего на свете, но мой приемник почему-то молчит, и я, пожалуй, поеду к вокзалу.

Машина легко, будто на крыльях, взлетает на широкий горб Крестовского моста. Я сразу переключаю скорость. Конечно, мост не прогнется и не развалится, если я промчусь даже на самой бешеной скорости, но знак «20 км» все-таки висит. Навстречу плывут перила с седыми от мороза узорами чугунного литья, мелькают острые, как пики, и обнаженные до поры флагштоки, бегут гранитные башни в серых шлемах.