– Не понял, – сказал Сергей Анатольевич.

– У него был игрушечный пулемёт! – вскричал Рубен, чувствуя, что Сергей Анатольевич подумал, что я уложил на месте штук десять нянечек, воспитательницу, родную мать с отцом и единственную на три детских сада медсестру.

– Факт остаётся фактом, – сказал Косолруков. – Антонов всё детство не расставался с пулемётом. И мне записку прислал с ошибками в каждом слове: «Гитлер! Надо нам побольше солдат! Целую, Геринг!»

– Ну, брат, – сказал Сергей Анатольевич, – за давностью лет это дело Антонову простится.

Я посмотрел на него, а он на меня. У него было такое настроение хорошее. Жёлтый куртончик – коротенький, как у матадора, заплатка на локте, очень ровно подстриженная чёлка.

Помню, я в первом классе залез на гору в овраге, а слезть не мог. Тогда он залез туда тоже и сказал: «Пошли, не бойся! Ведь у нас с тобой четыре ноги!»

– Но это не всё, – говорит Косолруков. – Антонов яйца красит и празднует Пасху. А октябрятам нельзя справлять Пасху, так как это не ленинский праздник.

– И правда, – вдруг согласился Сергей Анатольевич. – Пускай Антонов пообещает, что он больше не будет красить яйца.

Первое, что я хотел, – это пообещать. Что может быть проще – пообещать не красить яйца! Но тут я вспомнил, как мы с папой красим их в кастрюльке с кипятком в луковой кожуре. Мы их опускаем туда белыми, похожими на зиму и снег. А вытаскиваем – рыжие.

«Рыжие яйца, – говорит папа, – олицетворяют жизнь и весну!»

– А я видел во сне Бога, – сказал Рубен, пока я раздумывал, обещать бросить красить яйца или нет.

Тут все к Рубену стали приставать, где он его видел – дома или на улице?

– На улице, – отвечал Рубен. – Мне все сны снятся на улице.

– А какой он? – спросил Сергей Анатольевич.

– Настоящий армянин, – ответил Рубен.

Вопрос о яйцах оставался открытым.

– Да ну их, эти яйца! – сказал Сергей Анатольевич.

Он понял, как я хочу вступить в пионеры. И как не хочу отрекаться от яиц.

– Тем более, – вскричал Рубен, – что Андрюха, когда помойку выносит, всегда скорлупу складывает в отдельное ведро! Ведь это кальций, полезный свиньям! Видите, он какой – думает и заботится о свиньях, которых даже никогда не видел и, может быть, даже не увидит!

– Зато он на бабушку с балкона… – крикнул Косолруков, – сбросил мыльницу с мылом!!

– Андрюха не нарочно! – вскричал Рубен. – Он пускал мыльные пузыри! Мыльница сама свалилась на бабушку, не причинив ей никакого вреда!..

– Нет, причинив! Мыльная пена, наверно, попала старушке в глаз, и ей его защипало!!! – кричал Косолруков, а из ушей у него вылетали кукушки.

Гвалт стоял невообразимый. Рубен превозносил меня до небес. Косолруков же изо всех сил напирал на мои недостатки. Он сказал, что я жмот, что я непунктуальный – везде опаздываю и никого не уважаю, а мой папа, оказывается, заявил папе Косолрукова, что я – это надругательство над его мечтой о ребёнке.

Я хотел ответить, что и у Косолрукова есть один недостаток: он преклоняется перед иностранными ручками. Он мне сам говорил, что у них в шариковых ручках стержни лучше! А я ему дал отпор, что зато у нас лучше, чем у них, чеснок!..

– Люди! – взмолился Сергей Анатольевич. – Если мы каждого так будем обсуждать, то в какой-нибудь тевтонский орден вступить и то легче, чем в пионеры!

– Каждого, – сказал серьёзный Косолруков. (А у самого такие малиновые уши!) – Разве из Антонова выйдет пионер, если он боится крокодила?

– Какого крокодила??? – спрашивает Сергей Анатольевич.

Тут наступила тишина. И если клоп прошёлся бы по классу, то были б слышны его шаги.

Дурак я рассказал Косолрукову. Я ведь не знал, что он растрезвонит. Я сразу так себя почувствовал, как будто наелся до отвала ненавистными пельменями. Да ещё пять сосисок дали на сверхосыточку.

Тогда я встал и сказал:

– Боюсь, я не подхожу в пионеры. У меня дома под кроватью лежит крокодил. И я боюсь ночью руку свесить или ногу. Боюсь, он мне что-нибудь отхряпает.

– Бред какой-то. – Сергей Анатольевич сел на стол. – Ты что, его видел? Воочию?

– Нет, – ответил я. – Но я на него не смотрю.

– Ясно, – сказал Сергей Анатольевич. – А ты, Косолруков, не боишься крокодила?

– Нет, – ответил Косолруков безо всякого сомнения.

– И ты мог бы всю ночь с глазу на глаз просидеть с ним в одном помещении? – спрашивает Сергей Анатольевич, а сам так пронзительно смотрит.

– Пионеры – смелости примеры! – слегка поёживаясь от этого взгляда, ответил Косолруков.

– Тогда вперёд! – сказал Сергей Анатольевич и снял со стула сумку. – Мой друг Саша Кац работает в зоопарке заведующим отделом рептилий. Я попрошу, и он оставит Косолрукова наедине с самцом нильского аллигатора.

– Я не могу сегодня, – сказал Косолруков.

– А завтра?

– Завтра не могу!

– А послезавтра?

– Послезавтра тоже!..

– А послепослезавтра?..

Вот так нас всех приняли в пионеры.

Для меня музыка – это всё. Только не симфоническая, не «Петя и волк». Я её не очень. Я люблю такую, как тогда играл музыкант на золотом саксофоне.

Мы с моим дядей Женей ходили в Дом культуры. Он врач-ухогорлонос. Но для него музыка – это всё. Когда в Москву приехал один король джаза – негр, все стали просить его расписаться на пластинках. А у дяди Жени пластинки не было. Тогда он поднял свитер, и на рубашке фломастером король джаза поставил ему автограф.

А что дядя Женя творил на концерте в Доме культуры! Свистел, кричал, аплодировал! А когда вышел музыкант в соломенном шлеме, зелёных носках и красной рубашке, дядя Женя сказал:

– Ну, Андрюха! Толстое время началось.

Я сначала не понял. А как тот отразился, краснозолотой, в чёрной крышке рояля! Как начал разгуливать по залу и дуть, дуть напропалую в свой саксофон!.. Сразу стало ясно, что это за «толстое» время.

Зрители вошли в такой раж, что позабыли все приличия. Вытащили дудки, давай дудеть, звенеть ключами, стучать ногами, у кого-то с собой был пузырь с горохом!

Музыкант играл как очумевший. А я всё хотел и хотел на него смотреть. Там всё про меня, в этой музыке. То есть про меня и про мою собаку. У меня такса, его зовут Кит. Я за такую собаку ничего бы не пожалел. Она раз пропала – я чуть с ума не сошёл, искал.

– Представляешь? – говорит дядя Женя. – Он эту музыку прямо на ходу сочиняет. Всё «от фонаря». Лепит что попало!

Вот это по мне. Веселиться на всю катушку. Самое интересное, когда играешь и не знаешь, что будет дальше. Мы с Китом тоже – я бренчу на гитаре и пою, а он лает и подвывает. Всё без слов – зачем нам с Китом слова?

– И у меня были задатки, но их не развивали, – сказал дядя Женя. Он стоял в очках, в галстуке, с портфелем-дипломатом.

– Я в школе, – говорит, – считался неплохим горнистом. Я мог бы войти в первую десятку страны по трубе.

– А может, и в первую пятерку, – сказал я.

– И в первую тридцатку мира!

– А может, и в двадцатку, – сказал я.

– А стал простой ухогорлонос.

– Не надо об этом, – сказал я.

– Андрюха! – вскричал дядя Женя. – Ты молодой! Учись джазу! Я всё прошляпил. А тебя ждёт необыкновенная судьба. Здесь, в Доме культуры, есть такая студия.

Дядино мнение совпадало с моим: джаз – подходящее дело. Но вот в чём загвоздка – я не могу петь один. Неважно кто, даже муха своим жужжанием может скрасить моё одиночество. А что говорить о Ките? Для Кита пение – всё! Поэтому я взял его с собой на прослушивание.

Кит съел полностью колбасу из холодильника и шагал в чудесном настроении. Сколько песен в нас с ним бушевало, сколько надежд!