– Ваш… Но вы совсем не похожи! – удивленно восклицает Элизабет.
– Дети не всегда так похожи на своих родителей, как вы, мадемуазель, – Тиерсен перехватывает ее ручку удобнее.
– И вовсе я не похожа на Серафена и маму, – Элизабет дует губы, обиженно смотря на него. – Нет, совсем-совсем не похожа, – Тиерсен посмеивается про себя над этим заявлением, потому что мотьерская порода проступает в ней настолько, насколько это возможно. И он не думает о том, что когда-то говорил почти те же слова, почти с той же интонацией. Они делают еще полкруга перед тем, как Элизабет снова спрашивает:
– А вам не страшно бросать такие острые ножи в собственного папу?
– Иногда бывает, – Тиерсен отвечает честно, почему бы нет.
– Вы, наверное, его очень любите, раз вам страшно. А я бы, знаете, иногда хотела бросить такой нож в Серафена. Только не так, как вы. По-настоящему, – Элизабет резко останавливается. На ее щеках снова проступает румянец, но она глубоко вдыхает несколько раз, и он медленно начинает спадать. Тиерсен молчит, он не знает, что здесь можно сказать. – Я устала, – заявляет Элизабет. – Вы не хотите что-нибудь выпить? Шоколад или глинтвейн? Или вы пьете крепкое, как взрослые?
– Я не отказался бы от глинтвейна, – Тиерсен знает, что его здесь всегда готовили отменно и подавали и детям, и взрослым, только для детей разбавляли водой.
Элизабет на правах хозяйки приглашает его к столу, одним взглядом подзывает ближайшего из ходящих по залу официантов и велит подать ее гостю “самого вкусного глинтвейна, который только можно найти в этом доме”. Они сидят за столом еще с четверть часа, пока Тиерсен боковым зрением следит за Стефани, а Элизабет успевает увлеченно расспросить его о ножах, их остроте, о том, как устроен механизм мишени, сколько нужно тренироваться перед тем, как выйти на сцену, и можно ли будет еще посмотреть на их представление в цирке. Тиерсен отвечает довольно односложно, но Элизабет говорит за двоих. Она упоминает и Жака, тот выступал здесь и раньше, но находит его уже наскучившим. Ей нравятся тигры, но они выглядят все более безобидными с каждым годом.
– А вы всегда носите маску, месье Слышащий голос Ночи? – спрашивает Элизабет неожиданно, но Тиерсен решает, что это очень вовремя: прошло уже достаточно времени, и Стефани уже несколько минут как покинула зал, а значит, им с малышкой тоже стоит поторопиться.
– Не всегда, мадемуазель. Только во время выступлений.
– Ох, а вы можете ее снять? Пожалуйста-пожалуйста! – Элизабет смотрит почти восхищенно, ей очень хочется посмотреть на Тиерсена без маски.
– Простите, мадемуазель. Ваш отец платит мне в том числе и за то, чтобы на людях я всегда был в костюме, – Тиерсен аккуратно подводит Элизабет к нужной мысли, и она быстро предлагает сама:
– А если мы отсюда уйдем? В каком-нибудь укромном месте вы сможете ее снять? – так очаровательно по-детски наивна, считает, что в своем доме она в полной безопасности.
– Да, думаю, тогда смогу, – Тиерсен нарочно задумывается и кивает серьезно.
– Тогда пойдемте! – Элизабет мигом вскакивает со стула, и Тиерсен тоже поднимается. Он точно рассчитал время на все и теперь только надеется, что у Цицеро не возникнет никаких заминок.
Элизабет выходит в галерею, опоясывающую зал, а Тиерсен ждет немного, пока малышка не добежит до лестницы, ведущей в закрытую от гостей часть дома, и не скажет охраннику у нее, что тот срочно нужен в саду. У Цицеро после этого будет минут десять, максимум пятнадцать, пока охранник дойдет до сада, найдет кого-нибудь из взрослых, разберется со всем и вернется обратно, и Тиерсен надеется, что его итальянец все успеет за это время. Сам он тратит еще несколько минут на то, чтобы побыть с Элизабет: они закрываются в одной из комнат второго этажа, и Тиерсен, как и обещал, снимает маску, давая ей рассмотреть его раскрашенное лицо под слабым светом ламп и восхититься темным гримом. Потом они возвращаются в зал, и Тиерсен по дороге не слышит никаких шагов, ни одного хлопка двери. И с одной стороны это хорошо, но с другой – он все-таки чуть-чуть волнуется. Но спокойно останавливает Элизабет, тронув ее за плечо:
– Мадемуазель Элизабет. Мне было очень приятно общаться с вами, но мой отец… Он собирался немного отдохнуть, а потом присоединиться ко мне, но прошло уже достаточно времени, а он так и не пришел. Если вы позволите, я отлучусь проверить, как он?
– Ох, он все-таки расстроился? Из-за меня, да? – Элизабет сразу огорчается.
– Нет, совсем нет. Он просто иногда уже устает после выступлений. Но я передам ему, что вы беспокоились, ему будет приятно. А пока идите танцевать, я вернусь скоро, если вам еще не надоело мое общество.
– Вы мне ни за что не надоедите! – восклицает Элизабет, но Тиерсен уже не слушает ее, выходя из зала. Он быстро идет по галерее, а потом по ярко освещенному коридору к той же лестнице, отмечая, что охранника так и нет, и переходит на совершенно бесшумный шаг, поднимаясь по ней. Тиерсен хорошо знает все повороты этого дома, и слабое освещение второго этажа не смущает его. Но главное, чтобы не смутило Цицеро – здесь действительно много одинаковых дверей и похожих коридоров. Тиерсен все еще не слышит никаких лишних звуков, открывая дверь в кабинет Серафена.
Он включает свет на секунду, мгновенно запоминая расположение мебели и все детали: сменившуюся со времен его детства планировку, оставшийся на стене маленький сейф, бумаги во вскрытом конверте и тарелку, полную печенья, на столе и лежащую на узком кожаном диванчике Стефани, с руками, примотанными к телу широкими лентами, и завязанным ртом. Она пока еще без сознания, и Тиерсен выдыхает с облегчением, выключая свет. Он подходит к сейфу, уже ориентируясь в темноте, и кладет пальцы на ручку. Это старый сейф, у него даже нельзя сменить код и нет ключа, и в нем никогда не было ничего ценного, только небольшая часть наличных, какие-то нужные для работы сейчас бумаги и письма, бутылка чего-нибудь дорогого и старый револьвер Серафена. Селестин был здесь некоторое время назад и сообщил Тиерсену, что Серафен так и не счел нужным менять этот сейф, а братья вскрывали его еще в детстве, перепробовав тысячу комбинаций и перерыв все хозяйские бумаги в поисках кода. И сейчас Тиерсен двигает ручку по памяти, слушая тихие щелчки замка и приглядываясь к едва заметным в темноте цифрам. Он открывает дверцу и достает тот самый револьвер – они с Селестином играли с ним давно, когда Серафен не знал об этом, и Тиерсен думает, что на рукояти могли бы даже остаться его детские отпечатки, если бы не стерлись за давностью лет. Но нет, сейчас на ней только отпечатки Серафена, и Тиерсен не собирается оставлять новых, не зря же он не стал снимать свои черные сценические перчатки.
Дверь приоткрывается негромко и закрывается почти тут же, и Тиерсен слышит немного сбившееся дыхание. Цицеро чуть запыхался, он, видимо, бежал по коридору, очень торопясь.
– Ти? – вопрос одним выдохом, но Тиерсен различает его.
– Я здесь, – он открывает дверцу сейфа сильнее, чтобы та выглядела распахнутой, и чуть ворошит бумаги. Цицеро подходит к нему, и Тиерсен поворачивается; он почти не видит своего итальянца в темноте, но чувствует запахи грима и ладана от его кожи. И протягивает револьвер на открытой ладони, и чувствует еще – горячее касание через белую и черную перчатки. Тиерсен выдыхает и задерживает пальцы на рукояти на секунду. Он только замечает собственный частый пульс, который будто и не был таким раньше. Но Стефани слабо стонет на диване, постепенно приходя в себя, и Тиерсен разжимает пальцы, облизывая губы.
– Она целиком твоя, – шепчет тихо. Тиерсену было совсем не сложно отказаться от удовольствия поиграть со Стефани самому: дарить подарки он любит куда сильнее, чем получать.
– Не целиком! – Цицеро даже шептать умудряется капризно. – Нельзя сделать все, что хочется, нельзя порезать, нельзя пострелять, ничего нельзя!
– Хватит. Довольствуйся тем, что дают, – отвечает Тиерсен, резко обрывая разговор. Им некогда пререкаться, он и так позволил Цицеро больше, чем планировал изначально. Но Тиерсен надеется, что не зря поступил именно так, подарив первую половину их контракта Цицеро почти целиком. Тому так хотелось повеселиться, что Тиерсен не мог ему отказать и позволил выбрать самому и специфический способ убийства, и всю обстановку для него. И Тиерсен представляет, какое удовольствие Цицеро получал сегодня от своей актерской игры. Когда в образе скромного работника кухни застал Стефани в одиночестве и попросил подойти ненадолго по поводу вопросов с тортом для Элизабет. Когда робко семенил за ней до нужного поворота. И когда резко нажал на показанную Тиерсеном точку на шее – о, сам Тиерсен хорошо помнит, как на себе учил Цицеро этому – и аккуратно, чтобы не оставить следов от мягких лент, связал Стефани в одной из комнат и уложил на нижнюю часть заранее стащенного сервировочного столика. У Цицеро было не так много времени, чтобы привезти ее к лестнице, втащить наверх, вернуться к Серафену, сообщить о срочном звонке с работы и успеть сюда раньше него, но он справился. Он очень хотел сделать это все сам, и Тиерсен, который все равно вряд ли смог бы при таком раскладе остаться неузнанным, не собирался ему мешать. Он хорошо знает, как Цицеро сходит с ума от всех этих мелочей. Вчера вечером, когда они принимали ванну, он с какой-то ужасной грустью спросил у Тиерсена, почему убивать нельзя так же часто, как спать вместе. И Тиерсен знает – еще с того самого дня, когда первый раз увидел невозможный голод по смерти в глазах Цицеро, – как для него ценно это удовольствие. И знает, что ни секс, никакие сладости и развлечения никогда не смогут заменить его.
