— Получается, что мы с тобой стоим на таком низком уровне сознания, что нам проще всего не думать, закуклиться, влезть в какую-нибудь щель и сидеть там, не вылезая всю жизнь, чем украсить быт чем-нибудь пристойным, слышишь?

От Анечкиных слов я вздрогнула и распахнула глаза. С призрачным чмокающим звуком на меня накатила горячая оранжевость полуденной кухни. Я охнула и закрыла лицо руками — жрать хотелось так, что деваться некуда было от истекающих прозрачным соком отбивных в моей голове.

— Что? — Анечка потрогала меня за плечо и тоненько захихикала.

— Умру от голода, — выдавила я из себя, — умру от голода сейчас, вот что, — Анечка смеялась так заразительно, а мысли в голову лезли такие остроумные, что я тоже зашлась сиплым смехом. Далее мы ржали. Продолжалось это целую вечность. Потом Анечка спросила:

— В холодильнике?

— Ни-фи-га, — я поднялась на четвереньки, с усилием рванула на себя тепловатую белую дверцу и меня обдало холодильничной прохладой, — вот, — я с тоской продемонстрировала свой нехитрый запас провианта, — все, что Гоша привез, я съела, салат протух, колбаса кончилась, пирогов не было.

Анечка чуть не скончалась от моей тонкой шутки, и завывая: «Пирогов!», повалилась обратно на пол, с которого начала было приподниматься. Уже не знаю, что насмешило меня, но я рухнула вслед за ней и снова мы ржали целую вечность. Уже не помню, что мы там говорили потом, над чем смеялись, в какие стороны отползали, зачем все это нам было нужно, но через какое-то время Анечка изрекла очень умную мысль:

— Наколдуй еды, иначе я сдохну.

А потом мы еще триста лет, с перекурами, паданьем на пол и идиотским хихиканьем добирались до комнаты, включали компьютер и пытались открыть косынку.

— Знаешь что? — прошептала Анечка, понаблюдав некоторое время, как я таскаю мышкой туда-сюда карты, — надо зажигать.

— Да? — выдохнула я, сосредоточенно припоминая какая карта старше: дама или король.

— Да, — засияла Анечка и закинула ногу на ногу, — накупить нарядов и зажигать идти. Они все, наверное, так сначала делают.

— Кто: «они»? — почему-то испугалась я. Если бы не голод, меня начала бы бить нервная дрожь.

— Ну, — пожала плечами Анечка, — ты же не думаешь, что ты одна такая. Наверняка вас по всему свету уже до фига, и мне не хочется верить, что одни мы по такому убогому сценарию начинаем.

— Что же в нем убогого? — восстала я, — нам надо было немного расслабиться, иначе так и умом поехать можно, слышишь?

— Слышу, — покивала Анечка, — а зажигать все равно надо, так, чтобы пар из ушей.

Я кивнула и тут пасьянс сошелся со счетом 15689.

Некоторое время мы сидели молча, а потом между звонком водителя лимузина в домофон и его появлением на пороге квартиры, хряснули коньячку, чтобы чуть-чуть отпустило. Тут, спору нет, отпустило, но ноги стали предательски подводить и здоровенному негру в блестящей фуражке пришлось нести нас до машины на своих мощных негритянских плечах. Анечка пела что-то невразумительное и крепко прижимала к сердцу пакет с травой и деньгами.

В лимузине мы решили, что коньяк и трава должны находиться в крови в более или менее уравновешенных пропорциях, и покурили еще немного прямо с хромированного столика, помещавшегося посреди салона, втягивая дым через сложенные рупором ладони. Травы при этом мы пожгли где-то полстакана, но равновесие было достигнуто.

Дальше мои воспоминания тонут в тумане, но над его молочно-белой гладью высятся некоторые айсберги.

Еда. Много еды. Анечка впивается зубами в неочищенный ананас и ее заклинивает. Общими усилиями чешуйчатую тварь удается выдрать из Анечкиных челюстей.

Шампанское. Оно появилось еще в салоне лимузина и им мы залили все, что только можно.

Примерочные кабинки в каком-то торговом центре. Нетвердой рукой отодвигаешь шторку и видишь нервные лица продавцов, маячащие, как тревожные луны в призрачных оконных стеклах. Ворох тряпья, бесконечно много света, собственная физиономия, болтающаяся в зеркале, бледная, как молоко. Неуверенно встаешь на свои новые шпильки, тут же с них кувыркаешься, тебя поднимают и прислоняют к стене.

Массажный стол в сауне. Засовываешь лицо в специальную выемку, чтобы не помять нос, и вдруг накатывает липкий вибрирующий страх, что его не удастся вытащить. Где-то рядом слышны дикие Анечкины крики, которую мучает та же проблема. Хлопающие махровые простыни. Кто-то предлагает засунуть нас в бассейн с холодной водой, но засунули или нет — сказать трудно.

Распаренные тела в нервных всполохах. Потом приходит понимание, что музыка такая громкая, что мозг отказывается ее воспринимать. Напряженные пальцы на заднице, чье-то сосредоточенное лицо и собственный глупый-преглупый голос: «Деточка-а-а-а, а ты школу-то зако-о-о-ончил?».

Бесконечно много эха, огромное зеркало и интересное открытие, что обувь на мне отсутствует. Анечка говорит кому-то «Гар-р-р-рсон…».

Лимузин. Попытка закрепить зародившуюся с кем-то дружбу. Моя босая нога утыкается в оконное стекло и я мычу от наслаждения: оно такое прохладное. В голову приходит забавная мысль, что все это здорово смахивает на сцену с запотевшим окном из «Титаника», только вместо растопыренной пятерни Кейт Уинслет моя нога. Тут же озвучиваю эту мысль Анечке. Позабыв про новых друзей, мы начинаем ржать.

Танцы. Настолько странные, что и говорить о них не хочется.

Мы с Анечкой от кого-то убегаем. Странная фишка — бежим с дикой скоростью, а лимузин едет рядом ме-е-е-едленно.

Какой-то туалет, я зачем-то мою ногу в раковине, изогнувшись, как цапля.

Трап самолета. Анечка кричит, что боится летать. Куда мы летим? Говно вопрос! Конечно же в Питер!

Сияющие огни огромного проспекта. Рекламные транспаранты от дома до дома. Анечка бежит впереди меня, медленно удаляясь, и поет песню «И снится мне не рокот космодрома, \\ Не эта ледяная синева…».

Омар. Возможно, краб. Я пытаюсь сбросить его на пол, потому что мне кажется, что он пошевелился.

Анечка повисает на какой-то портьере и медленно заваливается вместе с ней вниз. Лицо при этом у нее полно нечеловеческого напряжения: она силится понять, что происходит. Мой веселый смех, как в кино, когда главный герой вспоминает счастливое детство, и голоса его товарищей по играм мечутся где-то в пасторально-чистом небе. Ох.

Единой волной накатили голоса и жаркий, душный свет. Я стиснула зубы и терпела молча. Странно, почему я раньше всего этого не замечала? Издалека, огибая тупую боль в неестественно вывернутой руке, пришла мысль, что сейчас заломит затылок. Откуда эта мысль взялась? Сказать сложно. Возможно она мелькнула еще перед засыпанием, а потом остался неясный ее отпечаток? Как бы там ни было, кроме руки пока ничего не болело. Мало не болело — не ощущалось в наличии. Сказать по правде, это пугало. Я закрыла глаза, попыталась подать голос и мелко задрожала от каркающего хрипа, который вырвался из моей глотки.

— Т-твою мать, — послышался страшный Анечкин голос, — Марго, поднимайся, приехали.

Я снова разлепила глаза и сразу покрылась испариной — душно, очень душно. Язык во рту еле ворочается, все липкое, и запах — он сводил с ума. Пахнет линолеумом, застарелым табачным дымом, масляной краской и поверх этого стелется какая-то тяжелая смрадная вонь. Серая стена. И толстые железные прутья. Тут в поле моего зрения впрыгнула Анечка — бледная, как смерть, с расцарапанной щекой, всклокоченная, помятая и удивительно собранная.

— Гульнули, бля, — прошипела она мне в ухо.

— Где мы? — выдавила я из себя, дивясь ее виду. О том, на что похожа моя собственная физиономия, я предпочитала не думать.

— Кажется, в обезьяннике, — простонала Анечка, обхватила голову руками и принялась раскачиваться из стороны в сторону.

Тут до меня дошло, что лежу я на самых настоящих нарах, на которых до меня…

Откуда такая резвость взялась, через пару секунд я была у решетки и попыталась за нее заглянуть. Ничего не получилось — стены, крашенные в муторный зеленый цвет, коридор, какие-то стенды, голоса, голоса и сизый табачный дым…