После обеда в клубе провожали лечащихся, покидающих профилакторий. Часть уходящих выслужила весь свой срок, часть — выслужила часть срока, остаток сократила образцовая, без дураков, работа и отсутствие проколов в поведении.

Углов хотел было увильнуть от обязаловки. Ну чего зря время терять? И так было известно, кто что скажет. Уходившие, они ведь только телом были на собрании, только внешностью, а нутром уже известно где — далеко-далеко, за зоной!

Семен знал: им сейчас что хочешь лепи, всю «лапшу» они уже берут вполуха, за ворота быстрее бы, за ворота!

Но перед тем самым, как Семену нырнуть через внутреннюю вахту из жилой зоны в рабочую (уже туда заленятся посылать за ним, в случае чего), наскочил он, сирота неудашливая, на начальника своего отряда. Капитан Костенко, увидев прораба, заметно оживился, Углов так же заметно потускнел.

Жизнь, она — известное дело — качели. Начальство вольно дышит — подчиненным воздуху не хватает. Подчиненные задышали — у начальства, глядишь, перебои. А уж ежели какой сам на глаза начальнику попался, то лучше и не ворошись: дело тебе враз найдется. Эх, по грехам нашим!

Углов густо выдохнул застрявший в горле воздух. В душе он смирился с неизбежным: сейчас что-нибудь придумают! И точно, капитан приглашающе махнул ему рукой:

— Вот хорошо! Я посылать за тобой собирался.

Семен снова вздохнул. Вот жизнь, будь она неладна! Торчал бы на объекте до темна и, ей-ей, никому бы за весь день не понадобился. А чуть шагни на люди, и сразу окажется, что тебя все встречные-поперечные чуть не с огнем с утра ищут, и ты словно бельмо на глазу — всем виден! Углов сплюнул.

Костенко нахмурился:

— Дело нужное. Небольшое, но нужное, — строго сказал он. Его понаторевший опытный глаз мигом подметил угловскую досаду.

— Да я ничего, — сказал Углов, подбираясь. — Нужно, так нужно.

Дело шло к УДО, не хватало еще заводить по пустякам отрядного мужика, к Семену расположенного.

— В четыре проводы закончивших курс лечения, я вот подумал: ты, Углов, у нас на Доске почета висишь, ну а люди уходят разные, какие одумались и хотят новую жизнь начинать, а какие…

— А я-то тут при чем? — удивился Углов.

— А вот ты бы и сказал им пару слов на прощанье. Твое слово, я думаю, солидно прозвучит.

— Это к каким же мне адресоваться, — улыбнулся Углов, — к тем, которые одумались, или к прочим?

Костенко ответно блеснул белозубой улыбкой.

— А это зависит от того, какой ты сам теперь есть! У тебя еще два часа в запасе, есть время подумать, к кому обратиться и с чем. Я бы тебе подсказал, Семен Петрович, будь это дело, ну примерно, так полгодика назад, а теперь не стану.

Капитан снова широко улыбнулся и отошел от Углова. Семен проводил его растерянным взглядом. Впервые за последние полтора года к нему обратились не по фамилии, а по имени и отчеству, почти им самим позабытым. И кто обратился? Такой крепкий мужик, как капитан Костенко! Что ни говори, а отрядный был мужик — не прочим угловским знакомцам чета. Да, задал заковыку капитан. Как ловко подвел: какой сам нынче есть, к тем и обратишься. Или не то он имел в виду?

Оставшееся до начала собрания время Углов провел в полном душевном смятении. Решить! Легко сказать — решить. Все перепуталось в Семеновой голове. Так ничего и не придумав, он пошел к клубу.

Внутри гулкого, с высоким потолком помещения уже подходила к концу подготовительная суета. Клубный шнырь волок на стол, покрытый зеленым сукном, графин с водой. Торчали в литровой стеклянной банке из-под сока свежесрезанные розы. Электрик подключал микрофон.

Углов крякнул: проводы ожидались по высшему разряду. «А, ну да, — припомнил он, — из двух десятков уходящих на волю больше половины покидало профилакторий досрочно. То-то в цехах мастера взвоют, — посочувствовал Семен, — лучшие производственники уходят. Жизнь — ну прямо курам на смех: хорошего работягу отпускать не хотят. Какой-нибудь дармоед — так катись ты ради бога! А вот трудяга — дело другое. И не отпустить пораньше вроде не по совести выйдет, и отпустить не шибко охота; работать-то кому? На работящий народ по всей земле спрос особый!»

Его позвали из рядов длинных деревянных скамеек:

— Давай к нам, прораб!

Семен подошел к знакомцам; вся нарядная была в сборе, старший нарядчик подвинулся, освобождая Семену место с краю:

— Садись!

Углов мельком оглядел зал. Народ подходил густо. Все ж каждому было интересно взглянуть, кто сегодня пойдет на волю. Поменяться местами — желающих не пришлось бы долго искать. Воля — она сладкая, кто ж этого не знает?

Семен нехотя присел рядом со старшим нарядчиком. В дружбу лезть с нарядной, да еще на виду у всех, ему не очень улыбалось! Дело известное: все нарядчики первеющие кумовы дружки — место такое, что не будешь постукивать, так недолго и усидишь. Но здесь друзей не выбирают. Кого привезла решетчатая карета, те и есть твои будущие закадычные дружки-приятели, и Углов сел, куда пригласили.

Но вот народ повалил в зал валом; вокруг толкались, шумели, рассаживались, снимая беретки. Семен прошелся взглядом по рядам: густо, как колосья на поле, колебались вокруг стриженые, лопоухие головы. В дверях произошло шевеление.

— «Хозяин» идет! — толкнул Углова в бок старший нарядчик. Вдоль стены одиноко прошел к рампе начальник профилактория. Отстав на шаг, следом шли замы, начальники отрядов, врачи. За ними держалась плотная группа покидающих зону, часть из них уже переоделась в гражданское. Углов пристально вгляделся в отбывающих. Странно было видеть на братанах, еще вчера щеголявших в синих бушлатах и тяжелых бутсах, нарядные цивильные пиджаки и легкие туфли. О, да некоторые даже повязали галстуки! Углов покрутил головой: он не узнавал старых дружков.

— Глянь, — завистливо шепнул ему сзади Костыль, — в волосьях на гражданку идут! Хоть сейчас женись!

Семен машинально провел ладонью по собственному колкому затылку. Да, действительно, вот почему так странно и неожиданно изменились знакомые ему лица, последний перед уходом месяц начальник в упор переставал видеть дослуживающих срок — и соскучившиеся волосы вымахивали на диво. За полтора года Углов так привык к синеватым голым черепам, что всякая прическа, выходящая за пределы «нулевки», казалась ему вычурной.

Наконец все расселись. Начальство разместилось за зеленым столом на сцене, отслужившие заняли первый ряд скамеек в зале. Замполит постучал карандашиком по микрофону. Зал смолк. Началось прощальное собрание. Выступали начальники отрядов, выступали врачи — поздравляли с началом новой жизни, с выходом в мир. Потом потекли ответные, до жути однообразные выступления уходящих.

Углов заскучал.

— И что тянуть? Скорей бы уж кончали.

Несколько оживился он только тогда, когда черным стаканчиком микрофона завладел капитан Захидов, заместитель начальника профилактория по хозяйственной части. Маленький подтянутый живчик, капитан целыми днями сновал по зоне, во все вмешивался, сыпал десятками противоречивых указаний, делал сразу тысячу дел и бывал страшно доволен, когда к нему обращались не по званию, а по должности. Стоило только сказать капитану Захидову: «Разрешите обратиться, гражданин заместитель начальника профилактория» (предусмотрительно опуская несущественную добавку — по хозяйственной части), как Захидов расцветал алым маком, и уж отказу никому не было.

Углову частенько приходилось иметь дело с капитаном Захидовым: то на кухне протекали трубы — и требовался немедленный ремонт, то в штабе начинала осыпаться по углам штукатурка — и опять же, без прораба было не обойтись. С беззлобным доверчивым хозяйственным командиром Углов жил душа в душу. Оживился же Семен, увидев капитана у микрофона, по причине, хорошо известной всему профилакторию, — неудержимой страсти Захидова к публичному словоговорению; не вполне владея ораторскими приемами, зам по хозчасти не мог отказать себе в удовольствии послушать из динамика собственный голос.

Захидов придвинул микрофон, откашлялся и начал от Ноя и его непутевых детей. Он долго плутал в дебрях доисторического прошлого, и не раньше чем через полчаса сумел наконец выбраться на полянку современности.