Потом нас гнали на улицу. Зима холодная, под тридцать. Старшина у нас был, вредный такой, все его прямо ненавидели. Казалось, он издевается над нами. Позднее мы поняли: он просто старался все делать по правилам, как полагается. Но тогда это казалось пыткой.
Мы маршировали, шли куда-нибудь в лесок. И вдруг старшина командует:
— Ложись на снег! Стреляй!
Ага, не успели вовремя!.. Обязательно находится хотя бы один, кто не успевал. Таких заставляли мыть полы. Из них потом дезертиры получались. У нас два дезертира было. Их нашли и отправили на фронт, в маршевую роту.
Раз не успеваешь — снимай рукавицы! И снова:
— Перезаряжай, пли!
А потом — бегом марш!
На обратном пути:
— Запевай!
А у ребят сил нет, чуть ли не слезы на глазах. Им кажется: старшина издевается!..
— Запевай!
Никто не запевает. Тогда:
— Бежа-ать!
Триста метров бежим.
— Запевай!
Все молчат. Впереди на дороге — куча песка.
— Песок в полу шинели нагружать и бежать!
И опять:
— Запевай!
Наконец кто-то начинает запевать. Остальные подпевают, как могут. Дисциплина!..
Кормили нас плохо, в основном супом с кислой капустой. И вот как-то знакомый солдат мне говорит:
— Что ты здесь мучаешься? Мы завтра на фронт уходим. Давай к нам в роту, с нами пойдешь!
Военный джаз-ансамбль
Я пришел к ним в назначенный срок, встал в строй, стою. Но старшина-то своих всех знает.
— А это, — говорит, — кто?..
Отвечаю:
— Солдат Зацепин!
— А откуда ты?
— Всегда тут был, товарищ старшина!
Как бы не так! Выгнал он меня в мою роту…
А настроение такое не только у меня было. Ребята говорили:
— Зря тут мучаемся, надо бежать на фронт!..
Тут пришел какой-то полковник и стал отбирать солдат с десятилеткой в офицерское училище.
— Ну, солдат Зацепин, — говорит, — доволен, что будешь офицером?
— Никак нет, — отвечаю, — товарищ полковник!
— Как?! Ты не хочешь стать советским офицером?!
— А разве позорно быть советским солдатом?
— Не разговаривать, молчать!
В офицеры попасть я боялся, как огня. Потому что хотел быть гражданским. Я знал, что офицерам уволиться из армии невозможно. Но что делать? Приказ есть приказ.
В училище жизнь уже немного другая, чем в части. Курсантам полагается по двадцать граммов сливочного масла, меню состоит не из одних кислых щей. Кто-то за обедом стал меняться: я тебе — масло, ты мне — компот. Я же не менялся, съедал за милую душу и то, и другое.
С месяц я там послужил.
Там я познакомился и подружился с Эдуардом Сальницким. Он поляк по происхождению, очень милый, интеллигентный человек. Стал потом хорошим саксофонистом, классным аранжировщиком. Я как-то зашел в музвзвод, а Эдик там играл на кларнете. Потом он мне говорит:
— Тебе надо идти к нам в музвзвод! Поговори с капельмейстером прямо сейчас.
Капельмейстер мне сказал, что для этого надо хорошо играть на каком-нибудь духовом инструменте. И ничего не вышло…
А тут и война кончилась. Мы вышли во двор, и нам объявили, что Германия капитулировала. Какой-то особой радости в тот момент не было. Потому что на фронт не попали, долг свой не исполнили!.. Чуть позже мы все-таки осознали, что наступил великий момент, что для всех наших людей это счастье.
Началась демобилизация. Нам, курсантам, дали месячный отпуск, и я поехал в Новосибирск. Там сразу купил маленький аккордеон и кларнет и стал заниматься. Сижу во дворе на завалинке, по шесть часов играю то на кларнете, то на аккордеоне. Ходил и к преподавателю по кларнету. И довольно быстро этот инструмент освоил.
Через месяц вернулся в училище и сразу — в музвзвод.
— Вот, — говорю, — я на кларнете могу!
Что-то поиграл, плоховато, правда, но это устроило. Но я еще пошел к начальнику клуба капитану Барабанову. Докладываю ему:
— Я, товарищ капитан, киномеханик!
Мне было известно, что киномеханик у них демобилизовался.
— Еще, — продолжаю, — на аккордеоне играю, на рояле.
Какой ценный кадр нежданно-негаданно свалися им на голову!..
Капельмейстер и начклуба пошли к генералу, начальнику училища, и стали решать, куда меня направить. Первый просит: в музвзвод, второй — в клуб. И клуб перетянул. Наверно, потому, что еще Ленин говаривал, мол, важнейшим из искусств для народа, батенька, является кино!
Меня из курсантов перевели обратно в солдаты, и дослуживал я солдатом.
Начальник кинобудки
В моем распоряжении появилась кинобудка. Я даже спать там планировал, но не разрешили. Потом дали добро спать у художника Левы. Он жил в своей мастерской. Там всюду висели плакаты, лозунги, лежали краски и кисти. Имелась и замечательная плита, согревающая душу и тело. Пригодился и белый экран. Вечером я ложился, Лева заворачивал меня в этот экран, и я с наслаждением засыпал на чудесной теплой плите…
В один прекрасный день открывается дверь и в мастерскую входит офицер. Он командует:
— Встать!
Лева-то встал, а я не могу: меня надо предварительно раскатать. Лева подскочил, раскатал. Тут я вижу, что офицер дико смеется про себя, но виду не подает. Этим офицером был Евгений Матвеев, ставший потом знаменитым актером и кинорежиссером. В то время он был командиром взвода.
Так мы с ним познакомились, потом и подружились, участвовали в художественной самодеятельности.
А тут Леве заказали делать барельеф Ленина и Сталина. Потребовалось много глины. Солдаты принесли сколько надо. А чтобы клейстер делать, дали пуд муки и дешевого растительного масла для смазки. Я как-то вечером прихожу, вижу все эти драгоценные запасы и начинаю слюнки глотать.
— Слушай, — говорю, — Лева, масло у нас есть, мука есть, печка имеется. Давай лепешки пожарим!
Достал я вьюшку, отчистил ее, ливанул масла от души, замесил тесто на воде. А топка-то — в коридоре. В итоге мы не уследили и стряпню свою немножечко передержали. Она пригорела, да так, что дым пошел на весь клуб! Зато со второго захода лепешки получились что надо. Правда, немного сыроватые, но улетели все с большим плезиром.
Я, как киномеханик, имел право свободно выходить за территорию училища. Зимой у меня санки были, на них из кинопроката возил банки с фильмами. В основном брал только музыкальные, типа «Серенады солнечной долины». Я из этого фильма все песни повырезал, чтобы ролик получился, а фильм сдал без единой песни. Потом капитан меня вызывает и спрашивает:
— Что ты там нахимичил? Фильм кто-то взял, а в нем — ни одной песни!
Мне слегка попало за эти проказы. Жалко было, что пришлось песни вернуть…
А клуб наш зимой был в буквальном смысле ледяным. Стекол нет, пол ледяной, колотун. Дамы танцевали в шубах, офицеры — в шинелях. А я играл в перчатках.
У нас в заборе одна доска отрывалась, и мы этой лазейкой частенько пользовались. Летом бегали на пруд купаться. А однажды приятель пригласил меня к девочкам на вечеринку. Мы пришли по нужному адресу, там стол накрыт, девушки сидят. А хозяин работал на фанерном комбинате, и все пили древесный спирт, желтый такой, вонючий. Пили стаканами, слегка разбавляя водой. Они привыкли, у них иммунитет. После граненого стакана мы отключились полностью. Какие там девочки!.. Утром проснулись — головы свинцовые, мы с приятелем бледные, как поганки, а девчонкам — хоть бы хны. Мы еле-еле притащились в училище, кое-как отлежались. Но, видно, спирт был все-таки очень добротный, не смертельный…
А как-то я пригласил в гости одну даму. Нелегально, конечно. Но бдительный капитан Барабанов, начальник клуба, нас застукал, начал дико кричать и мою бедную гостью выпроводил за территорию училища. В общем, позор. А меня отправили на две недели в конюшню. Лошадей чистить. Я лошадей, конечно, люблю, как домашних животных, но побаиваюсь. Чищу и думаю: сейчас как даст ногой!.. Имена у них подходящие: Плоскогубцы, Отвертка, Молоток… Потом все видят: от меня проку нет, конюх я неважнецкий, и командир говорит:
