Вечером Сара и Яцек лежали рядом, как лежат миллионы других людей во всем мире. Яцек животом касался спины Сары, а его правая рука обнимала ее грудь. Он зарылся головой в ее волосы и шептал:

– Теперь все изменится, вот увидишь. Это невероятно, что меня пригласили на вице-президента, в истории этой фирмы еще никто в моем возрасте не занимал такой пост.

Я так завидовал твоему отцу, когда он сказал о переезде в Варшаву, но мне и в голову не приходило, что и нас это ждет. Я все время мечтал о Варшаве. Ну, просто фантастика! Я тебя так люблю…

Признание дошло до слуха Сары и разлилось теплом и страстью по всему телу, она почувствовала, что рука Яцека осторожно пробует ее повернуть, она повернулась сама, высвободила руку из-под одеяла и обняла его за шею. Яцек приподнялся на локтях и нежно начал ее целовать. Сару охватило чувство радости, может быть, сейчас все получится? Она искала его неспокойные губы, а когда он наклонился над ее грудью, утопила руку в его волосах и глубоко вздохнула.

Она была готова к любви сразу же и знала, что это его очень возбуждает.

– Ты предохраняешься? – услышала она тихий шепот, и ее словно окатило ледяной волной, прямо с Ледовитого океана. С ледяными айсбергами, несметной численности, о которые разбивались миллионы «Титаников» с миллионами тонущих женщин.

– Да, – отозвалась она и закрыла глаза, будто бы ответ мог защитить ее от воспоминаний об этом вопросе.

– За твою новую жизнь! Чтобы все исполнилось, о чем ты мечтаешь! – услышала она и захотела что-то сказать коллегам в ответ – коллегам с работы, которую она не переносила и радовалась, что не должна будет изо дня в день переводить договоры предприятий и все приложения к этим договорам, и приложения к этим приложениям, и поправки к этим приложениям, и письма, неизменно заканчивающиеся: «…с уважением, от имени президента». Но она не могла ничего сказать, так как ее вдруг неожиданно охватило трогательное чувство, которое, как всегда, мокрым большим комком застревало в горле и опускалось в гортани все ниже и ниже.

– Да здравствует новая жизнь! – прокричал кто-то в конце комнаты.

Шум усилился, и никто не заметил, что Сара так ничего и не сказала, а хотела сказать, хотела поблагодарить, хотела, чтобы они почувствовали, что она еще существует. Но, по правде говоря, никто не обращал на нее никакого внимания, все подняли бумажные стаканчики и выпили свою порцию вина, потому что каждый повод выпить был хорош, и после третьей бутылки никто не помнил, что с понедельника Сара тут не будет работать.

Собственно, ее как бы уже не было.

Пачки громоздились в прихожей, уставленные одна на другую, в самом низу книжки, восемь коробок, потом полотенца и постельное, потом стекло, потом две коробки с надписями «мелочи», в которые Сара заботливо уложила обернутых в старые газеты глиняных ангелочков, вазочку из хрусталя с необычным рисунком, в ней она держала ручки, карандаши, а также небесно-розовую ракушку, ее привезла Идена, деревянного кота, которого она когда-то купила на распродаже старины, шесть золотых гипсово-деревянных рамок, изящных и хрупких, большую деревянную ложку, ручка которой была в форме лежащей женщины, два подсвечника из кобальтового стекла и так далее.

– Я думал, что ты это, скорее всего, выкинешь, не станешь собирать старье, – Яцек наклонился и поцеловал ее в губы, – а ты все запаковала. Ах ты моя птичка-собирашка!

Сара усмехнулась. Если бы он знал, что даже сушеные розы почивают, заботливо уложенные в коробки с надписью: «Осторожно стекло!»

Каждую розу, полученную от Яцека, она сушила, прежде чем та завянет. Вынимала ее из вазы, когда цветок был в полном соку, и вешала головкой вниз в кухне рядом с батареей.

Этих роз насобиралось множество. Они заняли почти что полкоробки, только часть раскрошилась при упаковке, и это Сара приняла с дрожью в сердце. Двенадцать желтых роз на годовщину свадьбы рассыпались в порошок, когда Сара попробовала их разделить. Ведь Яцек должен знать, что он для нее очень важен.

Буфет был уже пуст и обклеен липкой лентой наискось для безопасности, полки вынуты, из кухни исчезли все мелочи, только ванная комната осталась местом, в котором не ощущалось переезда.

– Провода и прочие приспособления возьмем в машину. – Яцек отключил колонки и провода, осторожно положил их на пол. Распутал телевизионный кабель от телевизора и проигрывателя.

Сара смотрела на его спину, и в горле у нее снова появился мокрый клубок.

Известно, что эта перемена – к лучшему, но они были тут так счастливы. И хоть Сара и знала, что гибкость – это черта, которую ее муж больше всего ценит в ней, однако мокрый комок в горле не давал себя проглотить, и вообще Сара в целом не очень-то гибкая, и она совсем не радовалась тому, что они переезжают в Варшаву. Она дотронулась до темного чуба Яцека.

Он повернул голову и ласково ей улыбнулся, такой улыбкой, какую она больше всего любила.

– Ты радуешься, правда? – спросил он, и она, конечно же, кивнула, что да.

– Я знал! – Яцек поднялся и прижал ее к себе. – Как я тебя, однако, хорошо знаю.

Сара приняла решение, что будет соглашаться на все, еще однажды апрельским днем в выпускном классе на четвертой лекции.

Неделей раньше она сидела в том же классе и внимательно слушала учительницу польского. Сара была ее любимицей, а та – авторитетом для ученицы.

– Прежде всего вы должны мыслить, мыслить и еще раз мыслить! Самостоятельно!

Ибо вы будущее государства! Потому что вы образованная молодежь… – Учительница стояла возле доски и обращалась к ученикам так громко, словно бы у всех были слуховые аппараты. А ее, наверно, слышали на футбольном поле, если бы окна были открыты, потому что голос у нее был на удивление зычный. Но окна были закрыты, шел дождь, стояли холода, и голос учительницы кружил по классу, ударялся и отлетал от шкафов и стен с портретами Мицкевича и Словацкого по правую сторону от орла в короне, над доской, разносился по углам и возвращался в Сарины уши высокими нотами.

– …и именно этому должна учить школа!

Шорох прошел по классу – повышение тона учительской речи означало окончание урока, но до звонка оставалось еще пятнадцать минут, и это было время ответов. Оно могло завершиться трагически, потому что никто не был готов к теме «Роль песенок кабаре в «Мамаше Кураж», а Брехта учительница польского любила особенно.

– И поэтому напишите работу, работу очень важную, которая будет оценена и покажет, кто из вас имеет шансы хоть чего-нибудь достичь в жизни. Тема: «Роман – это мешок, в который можно впихнуть все, что угодно» – как я понимаю эти слова. Срок – неделя.

Пусть вас не обманет свобода темы, я советую вам хорошо подумать и не выбирать легкого пути. Оценивать буду не только ваши знания, но и находчивость, творческие мысли, способность анализировать, а оценка за эту работу будет вашей оценкой за год. И… – повысила она голос, – в рамках новой программы лучшая работа отворит двери кому-нибудь из вас в гуманитарный вуз. Какое это имеет значение, я не должна и говорить, – и тут Сара могла присягнуть, что учительница со значением посмотрела прямо на нее.

Сара вернулась домой, как на крыльях. Ох, конечно же, было ясно, что она не будет перечислять виды романов, зачем похваляться хорошими знаниями литературы, незачем привлекать и школьные знания, тут нужно щегольнуть нестандартными взглядами, ну вот, наконец-то появится шанс проявить свою гениальность.

И учительница польского в нее верит! В нее! В ее творческий подход и самостоятельное мышление.

Она сидела над работой все праздники.

Роман – это эпический жанр. Действительно ли это так? А может быть, драма и лирика? А может быть, простое деление литературы на три закоснелые формы уже давно не актуально? Свободно выбранный фрагмент, написанный как стихотворение Бялошевского[2], заменится из прозы в лирику. А раздел Джойса о тоске сам по себе – разве не чистая это поэзия? Может быть, это и есть тот самый мешок?