– Живо!

Бояться некогда.

Прощай, молодость… Зажмуриваюсь, сейчас меня проткнут шипы хвоста. Ботинки ударились о твердое, качнуло в сторону, глаза открылись, пальцы уцепились за край пластины между сегментами. Части тела гиганта движутся, изгибаются, как детали слаженного механизма, пальцы рискуют оказаться в тисках.

Кажется, я на четвертом сегменте…

Перед носом, будто десница Божья, возникла кисть Бориса.

– В партере видок так себе, – сказал с улыбкой маньяка, в глазах огоньки. – Айда на балкон.

Меня рвануло вверх, я как по волшебству оказываюсь на бугре, где хозяйничает Борис, а затем перелезаем на второй сегмент, откуда вид словно из башни мага.

Упорядоченные структуры: плиты, прослойки глины, муравейники, оазисы мха, папоротники, вьюны, – все на пути пожирателя отрывается большими кусками, в полете расщепляются на мелкие, в воронку напротив пасти закручиваются уже зерна, капли, мельчайшая пыль, однородную массу засасывает черное НИЧТО. Перед моей рожей колышутся жвалы, будто костяная юбка адской медузы.

Рассыпалась, утекла в бездну очередная стена, в следующем коридоре разборка между стаей рычунов и тремя рептилиями. Похожи на варанов, каждая мне до пояса, чешуя мерцает инеем. Свет ледяных ножей, что тянутся шеренгами вдоль спин, создает вокруг ящериц мягкий голубой ореол.

Узкие хищные прорези глаз неторопливо поворачиваются в нашу сторону. Из них сочный белоснежный свет, ледяные ножи встают дыбом, челюсти нараспашку, демонстрация арсенала бритв. Глотки и ноздри бьют струями синеватого пара, в нем сверкают снежинки.

– Морозавры, – сказал Борис.

Вокруг ящериц разбросаны осколки льда, судя по форме, были чьими-то скульптурами. Суетится дюжина рычунов, обстреливая морозавров потоками звуковых колец, но для рептилий это сродни пакостям комарья, обломанные кинжалы льда нарастают вновь.

Рычун бросается на самого крупного сбоку, ящер повернул голову, на рычуна из пасти – гейзер ледяного тумана вперемешку со снегом…

В белесом облаке засверкала прозрачная статуя рычуна, ледяные изгибы присыпаны снегом. Но морозаврам теперь не до мошкары, все их внимание к наступающему ништорму.

– Это плохо? – спросил я.

Борис кивает.

– Для них.

Морозавр-вожак пытается запугать рычанием, сквозь строй челюстных лезвий бьет туман смертельного холода.

Пара меньших морозавров пятится, шипы легли вдоль спин… На хвостах мелькнули яркие блики, ящеры убегают. Даже до рычунов дошло, что надо отсюда прочь, хотя троим не повезло, засосало вмиг, не успели даже расщепиться.

Оставшийся без стаи вожак спохватился поздно, разворот, попытался удрать, но бег резко замедляется, движения вязкие как в киселе, лапы работают изо всех сил, но ящера словно поставили на беговую дорожку.

Рассыпаются ледяные кинжалы на спине и хвосте, затем сам хвост, туловище, словно отрываются пластинки от детского пазла.

Голова рассыпалась с широко раскрытыми в предсмертном рычании челюстями, исчезла в ревущей черноте гиганта наравне с прочим мусором.

– Впечатляет? – услышал я голос Бориса.

Я сглотнул.

– Хорошо, что мы не внизу.

Борис рассмеялся.

– Вот и наслаждайся!

– А он нас не сбросит?

– Только если почувствует. Что вряд ли. Не почувствует даже танковый залп.

Не знаю, сколько мы катаемся, сколько монстров и коридоров сожрал ништорм, но мне и страшно, и хорошо. Подо мной – абсолютное зло, за свою, подозреваю, долгую жизнь успело сожрать людей столько, что хватило бы на армию для штурма Трои, оно убьет меня, сделай я неверный шаг, но сейчас это зло на моей стороне, защищает… Как же приятно! Стыдно, но поделать не могу ничего. И хотя монстром не управляю, тот вообще обо мне не догадывается, как не догадывается собака о блохе, но все равно ощущаю себя наездником, немножко богом…

Ништорм дошел до кладки плит, за ней не пустота очередного коридора, а такая же кладка, а за ней еще, и еще… Сплошное нагромождение, Борис рассказывал, такие не редкость. Ништорм выжрал в каменном бисквите нору, медленно вшагивает, мы вжались ничком в панцирь, чтобы нас не раздавило о потолок, дразнят похоронить заживо щебень и пыль, хочется чихать, кашлять, вообще удрать, но терпим…

Жук зашел в убежище целиком, хвост ударяет по верху свежей арки раз-другой, край потолка обрушивается с грохотом, свет, и без того скудный, померк почти совсем, лишь пластины ништорма слабо сияют, как зачарованные, в тесной пещере. Для нас одних была бы просторной, но с ништормом впритык, он как гусеница в куколке, едва разогнули спины, да и то сидя.

А затем – о чудо! – гул черной дыры стих. Хотя в воображении еще звучит, въелся в уши.

Грузная туша опускается, под нее подгибаются лапы, насекомое стало как бы безногим, свалка мертвых панцирей.

– Слезаем потихоньку, – шепнул Борис.

Соскальзываем, обувь упирается в шипы, по ним, как по ступенькам, слезаем, я, как всегда, чуть не грохнулся, но Борис поймал.

Затем вытаскивает из торбы шампур для шашлыка. Открываю рот спросить, но тут же прикидываю: эту штуку Руины могли дать какому-нибудь новичку в качестве оружия, а так как люди здесь мрут как мухи, мародерствуют, крадут, грызутся за каждый гвоздь, у этого шампура может быть богатая биография, наверное, сменил кучу хозяев. Круговорот хлама в Руинах.

Борис проделал шампуром в завале семейку дырок для вентиляции, по ту сторону свет сильнее не намного, но ворвался четкими синими лучиками, блестят ройчики пылинок.

– А теперь, как и наш песик, баиньки.

– Надо это… по малой нужде.

– Не здесь. Наружу. В щель. – Борис указывает шампуром на один из глазков, что проковырял. – Ништормы во сне почему-то чувствительны к запахам. Однажды отлил в его логове, еле ноги унес.

Писать расхотелось, но все же решился на сей подвиг. Пока журчало, чувствовал себя сапером с проводками: красный или синий, красный или синий, а время бежит…

Но пронесло.

Счастью нет предела. Борис разложил под боком у ништорма бутерброды, в кружках холодный чай.

– От костерка воздержимся, – сообщил. – Зато спать будем в безопасности. Любая тварь в Руинах чует логово ништорма, даже не видя, обходит стороной.

Шикарнейший ужин в жизни. Холодная пища не досаждает. В Японии едят холодное. И ничего. Лидеры по долгожительству.

Спать залегли в щель между стеной и боком жука. Панцирь теплый, приятные мурашки.

– А он не спалит?

– Если не будем ерзать лишний раз.

– Я уж наерзался.

– Вот и славно. Спи, Владик. Желаю нам завтра проснуться.

– Аналогично.

Странно, но не снилось ничего. Вроде море впечатлений, мозг должен был трещать по швам, раскладывая по полочкам. Видимо, впечатлений избыток. Да и устал как лошадь. Подсознание легло спать вместе со мной.

А утром осторожно разобрали краешек завала. Честно сказать, уходить не хотелось. По словам Бориса, после кормежки ништорм впадает в спячку на годы. Можно было остаться, жить в безопасности. Но Борис сказал, это желание пагубно: однажды разбудим, по нелепой случайности, а это страшнее морозавров, корижоров и прочих. Я повздыхал, и мы ушли.

Идем через сравнительно целые коридоры.

– Что нос повесил? – спросил Борис бодро.

– Вспоминаю родителей.

– Тоскуешь…

Стискиваю зубы, в груди дрожь.

– Как вспомню, что мама без меня…

– Значит, чувствуешь себя в безопасности. А вчера о прошлом почти не вспоминал. Было не до того.

Неприятно, но молчу.

– Тут всегда так, – объясняет Борис. – Сперва – выжить. Потом остальное. Переживания, ностальгия и тэдэ.

В следующем коридоре навстречу ползет гигантская улитка. Раковина до потолка, багровая, пропускает свет, словно из чистейшего рубина. Тело прозрачное как вода, от подошвы во все стороны извивается легион прозрачных щупалец длиной с руку, их воздушный танец напоминает медузу.