– Этот человек, – сказал Афанасий Елисеевич, – не посланник, а лазутчик; он вызвался прикинуться перебежчиком и заколотить у вас пушки. Воевода не согласился, пожалевши его, чтоб он не пропал, пожалел оттого, что у него необычная сила, а велел ему плыть как бы посланником, на самом же деле для высмотров.

Кудеяр бросил свирепый взгляд на товарища и сказал:

– Он лжет, как пес. Я прибыл к вам посланником от воеводы, а не лазутчиком.

– Нет, он не лжет, – сказал санджакчей, – этот человек нарочно подослан нами к вам в Москву, чтоб проведать, что у вас затевается и делается; он нам прямит, он наш верный слуга, и мы ему во всем верим. Ты не воротишься к воеводе, мы тебя здесь задержим.

– Вы не можете меня задерживать, – сказал Кудеяр, – это нечестно, противно народным правам. Я посланник, послов не секут, не рубят. Я приехал за ответом, какой ответ вы мне дадите, такой я и отнесу воеводе.

– Нет, ты ничего не отнесешь воеводе, – сказал санджакчей. – Я тебя отсюда не выпущу.

– Ты не смеешь этого делать. Я не военнопленный, наш государь не в войне с вашим, наш государь будет жаловаться вашему, и тебе будет за меня наказание.

– Наш государь, – сказал санджакчей, – велит хватать лазутчиков, и ваш то же делает. Вот мы к вам подослали этого еврея, который прикинулся у вас не знаю кем; если бы вы узнали, что он лазутчик, вы бы его не выпустили. Так у нас ведется. Ты будешь задержан.

Кудеяр вспыхнул и крикнул:

– Я не лазутчик, я посол, эта змея лжет! – И с этими словами он схватил за затылок Афанасия Елисеевича и нагнул его к земле. Афанасий Елисеевич лишился чувств.

Испуганный санджакчей бросился в заднюю дверь и начал кричать. Весь гарнизон всполошился. Турки с яростными криками бежали к дому. Кудеяр выскочил из дома, сгоряча стал отбиваться кулаками, но толпа, стоявшая сзади, бросилась на него; ему на шею накинули аркан… он стал задыхаться и упал навзничь; тогда человек тридцать набросилось на него и стали надевать на него цепь.

– Мало одной, разорвет, – говорил санджакчей, – еще одну.

Принесли еще цепь и стали ею обвязывать Кудеяра.

– Мало двух цепей. Третью.

Принесли третью цепь и надели на Кудеяра.

– Кандалы ему на ноги потяжелее!

Кудеяра отвели в нижний ярус деревянной башни и заперли.

Тогда один турок вышел за ворота.

– Ты по-турецки знаешь либо по-татарски? – спросил он оставшегося в челне.

– Знаю по-татарски, – сказал новокрещенец.

Турок приказал передать воеводе, что посланцы его задержаны, потому что они лазутчики, а затем если воевода пойдет на море, то из крепости будут стрелять и не пропустят его.

С этим ответом поплыл вверх по Днепру новокрещенец.

На другой день отправлялась галера в Кафу. Вывели окованного Кудеяра, посадили в темное дно галеры – санджакчей написал донесение кафинскому паше, что отправляет пойманного московского лазутчика, который во время его поимки дрался и ушиб до смерти еврея, указавшего на него.

Мнимый Афанасий Елисеевич не вынес руки Кудеяра.

Данило Адашев, получивший известие о задержании своих послов, не подозревал, что Афанасий Елисеевич погубил своего товарища, и жалел о нем столько же, сколько о Кудеяре. Он решился идти вперед и не только пытаться проплыть мимо Ислам-Керменя в море, но взять самую турецкую крепость и освободить посланцев, задержанных вопреки всяким народным правам.

Вдруг неожиданно является из Севска станица, а с нею московский сеунч с царским указом. В этом указе извещался Данило, что великий государь, его царское величество, изволил постановить с крымским ханом замирение, а ему, Данилу, велено не ходить далее, не зачинать с татарами и турками никаких задоров и воротиться в города, распустить полк, а самому ехать в Москву.

Можно вообразить себе досаду Данила Адашева, получившего такое внезапное и никак нежданное приказание; давняя была мысль о покорении Крыма, столько лет он об этом только и говорил, столько трудов из-за этого перенес, все не удавалось – теперь вот, казалось, пошло дело вперед, и вдруг, как бурею, все поломалось, попортилось…

Однако жалей не жалей, а надобно было исполнять царский указ. Данило хотел, по крайней мере, освободить задержанных в турецкой крепости и отправил станицу человек в десять, уже не по Днепру водою, а полем на конях. Новокрещенец опять был послан головою в этой станице. Данило извещал турецкого коменданта, что его царское величество с крымским ханом постановил замиренье, посланная им рать возвращается назад, а потому воевода просил отпустить к нему отправленных для переговоров посланцев.

Санджакчей, получивши такую грамоту, пригласил новокрещенца в крепость, принял его дружелюбно и тотчас предложил ему лакомство. Прочих станичников в крепость не впустили, но угощали за воротами. Санджакчей послал Данилу Адашеву в подарок сахару и цареградских плодов и сказал:

– Дай Бог вам подобру-поздорову вернуться домой, а с нами по соседству жить всегда в любви и дружбе; а чтоб отдать ваших посланцев, того я никак не могу сделать, для того что они не посланцы были, а лазутчики, да еще один, у нас будучи, ушиб до смерти человека. За это мы его сковали и отправили на галерах в Турцию. Пусть боярин не прогневается: ни в какой земле не отпускают убийц, а казнят, а человек его, что сказался послом, учинил убийство, и потому мы его не отпускаем.

В таком смысле послан был ответ Данилу. Нечего было делать ему. Не вести же войны из-за Кудеяра, когда царь не приказал чинить задоров и велел ворочаться.

Душевное и телесное здоровье царицы Анастасьи день ото дня становилось хуже. Вечная досада, злость, тоска сушили ее. Ее хворому воображению повсюду представлялись козни врагов; и к числу этих врагов прибавился теперь Кудеяр, которого она никогда не видала в глаза, но которого ненавидела за то, что случай, происшедший с ним, расположил царя к войне с Крымом и сблизил опять с Сильвестром и боярами. Сначала царь долго скрывал от Анастасьи свое намерение, но братья узнали и сообщили сестре. Царица стала перед царем ахать и корить его. Царь, увидав, что царица все знает, сперва хмурился, сердился, потом стал уговаривать, чтоб она успокоилась, доказывал, что во всем видна воля Божия, указывающая путь русской державе; что теперь уже ему нельзя не ходить в поход, уверял, что пойдет на короткое время, что иначе будет перед Богом грех, а перед людьми стыдно. На Анастасью ничего не действовало, тем более что братья, особенно Григорий, возбуждали ее. Царицу мучила не столько боязнь за здоровье мужа, сколько ревность к тем, которых царь приближал к себе и слушал советов. Она становилась невыносимо плаксива, царь стал реже ходить к ней, потому что каждый раз ворочался от нее с тоскою; царь для развлечения стал ездить в подмосковные села, забавлялся там травлею, учреждал попойки, окружил себя новыми любимцами и потешниками. В числе их Вяземский и Басманов занимали первое место и незаметно овладевали царем; он не занимался с ними никакими делами, не говорил о делах; они только старались забавлять царя, доставали ему скоморохов и шутов, потешали разными дурачествами. Анастасия между тем все более хирела, а братья кричали, что ее испортили ведовством. Царь, глядя на ее болезненность, то сердился и не посещал ее по неделям, то умилялся и проводил с нею целые дни, между тем не бросал своего крымского предприятия, хотя не занимался никакими приготовлениями к походу, оставивши все на волю бояр. Последние были этому рады и надеялись, что дело пойдет лучше, если царь не будет в него мешаться и станет слушаться других. Им нужен был в самом походе царь только для того, чтобы его присутствием придавать предприятию более силы и значения. Вишневецкий был отправлен на Дон, Данило Адашев на Псёл, служилым людям велено было собираться к весне в Тулу; с Ливонией начались мирные переговоры; бояре стали действовать согласно, прекращались мелкие дрязги; великое дело воодушевляло их так же, как во время казанского похода; Сильвестр деятельно поддерживал их, не давал задремать их порыву, беспрестанно посещал то того, то другого, оживлял своими беседами, весь предался делу, несмотря на то что в это время постигло его семейное горе: умерла жена, с которою он жил более тридцати лет дружно, душа в душу.