— Ну а что, у нас там девушки есть даже совсем ничего. Ты, вообще-то, был женат?

— Нет, не был я женат, как-то все то времени, то денег не хватало. Но никак в толк не возьму, почему это тебя заботит. — Яковлев еле удержался от резкости. — И какое это имеет отношение к автомобилю?

— Ну, не сердись. К автомобилю это имеет самое прямое отношение… Как бы это сказать ловчее… — Жорес потер лицо ладонью.

— Да ладно, говори. — Григорий скупо улыбнулся, глядя на растерянное лицо художника.

— Уж поскольку я берусь за эту работу, то это становится наш автомобиль, — слово «наш» Жорес произнес с особым нажимом. — Да и вообще-то такие вещи в одиночку не делаются. А у меня, прости за откровенность, такое впечатление, что ты мир потрясти задумал. Ладно, погоди возражать. — Художник выставил вперед раскрытую ладонь, увидев, что Григорий дернулся. — Конечно, до сих пор все так и выглядело: трое людей на свой страх и риск занимаются проектированием не совсем обычной, а может быть, и совсем необычной модели — бесплатно, без надежды на поддержку в процессе работы. Только хороший, отличный результат дает возможность заслужить признание — от самодеятельности сделать скачок к опытному образцу, к серии, и тэ дэ. Так?

— Ну, допустим, — угрюмо согласился Григорий: разговор ему не нравился, но какое-то не лишенное тревоги любопытство удерживало от того, чтобы оборвать не совсем, казалось, тактичные рассуждения Синичкина.

— Ну а если не выйдет? — спросил Жорес, наклонившись вперед; горлышко бутылки оказалось возле самого его лица, и он отодвинул бутылку резким движением руки.

— Как это не выйдет? Мы же два года убили. Тогда и браться тебе не стоит, — громко сказал Григорий; лицу стало горячо, дыхание сорвалось.

— Не кипятись. Может не получиться. Ведь мы, как-никак, господ Порше и Джакозу побить собрались. Но вот тут-то и разница между нашими подходами — я это сразу почувствовал.

Тревожное любопытство и волнение не отпускали Григория.

— Объясни. Пока не понял, — глухо сказал он.

— Если я взялся за это, — художник кивком указал на папку, которую Григорий оставил на столе, — то буду делать все, на что способен, можешь не беспокоиться. Но дело в том, что для тебя этот автомобиль — вся жизнь, будто он последний. А это неправильно, в корне ошибочно. Для меня-то жизнь включает многое, в том числе и этот автомобиль. И надеюсь, он не самый последний, и если снова неудача — я буду делать следующий. Словом, «дум спиро, сперо» — пока дышу, надеюсь. Тот не конструктор, кто думает сделать единственный автомобиль. Сделать и умереть — так, что ли?

Было видно, что Синичкин и сам волнуется. Он помолчал и добавил уже тихо и как-то грустно:

— Знаешь, я уже битый-перебитый, сколько этих нарисованных автомобильчиков я на стенку повесил!.. — Жорес поерошил свои и без того лохматые волосы и твердо закончил: — Я не предрекаю неудачу, всегда нужно надеяться на успех, иначе и работать не стоит. Но если не выйдет этот автомобиль, нужно делать следующий.

Григорий выпил вина, шумно вздохнул. Что-то было такое в словах Синичкина, чего он не мог ухватить ясно, до конца. И он спросил, стараясь быть небрежным и насмешливым:

— Ну хорошо. Но какое к этому имеет отношение, женат я или нет?

— Имеет, — устало отозвался художник. — Был бы женат, не думал бы, что один, чувствовал бы, что в твоей работе есть доля тех, кто работал до тебя, и доля твоей жены, хотя она, предположим, только котлеты жарила, и доля твоих детей, хотя они только мешали тебе своим шумом и криком и ты сто раз орал на них и думал, что сойдешь с ума. — Он подвинул стакан. — Плесни-ка мне. Я, понимаешь, не очень верю в гордое подвижничество.

Григорий не ответил, налил художнику вина, отвернулся, стал смотреть на людей в очереди у стойки, тяжелая рассеянность вдруг навалилась на него.

— Ты прости, пожалуйста, — виновато и тихо сказал Жорес. — Я, наверное, не прав, и не надо было ничего говорить.

— Да ну, все в порядке, — не поворачиваясь, ответил Григорий. Он действительно не чувствовал досады — только грусть и тяжелую рассеянность.

— Ты запиши адрес и телефон. Может, зайдешь как-нибудь, я почти все вечера дома. Жена малосольных огурчиков сделала — мировая закуска… Покажу тебе разные эскизики. Посмотришь моих бандитов — одному десять, другому семь. Уже обыгрывают меня в шахматы.

— Спасибо, — искренне сказал Григорий.

— Я через недельку, думаю, покажу тебе наброски.

Домой Яковлев шел пешком. Он шагал по Петровской набережной. Мерклый воздух над Невой отдавал знобкой сыростью. Порывами налетал ветер, и тогда по темной зыби реки пробегали белые барашки. Григорий перешел мост и свернул вдоль Большой Невки. Грузовое движение уже ослабло, и тихо было на этой магистральной набережной в вечерний час. Приятная легкость ощущалась после вина, и мысли приходили легкие, благодушные. Рассеянность, которая навалилась в кафе, прошла.

«Не ошибся я, с Жоресом можно будет работать, — думал Григорий, шагая вдоль стен домов по безлюдному тротуару. — Настоящих дизайнеров мало… Начитан. Как он меня с этой «Альфеттой», а? Молодец. Не зря тянуло к нему всегда. А его за дурака считают. Говорят, бездарь… — Григорий поморщился. — Прилепят ярлык, и довольны. „Бездарь”. Еще раз скажут при мне…» Тут Григорий даже запнулся на ровном месте. В памяти встало злое и красивое лицо Аллы Синцовой и ее резкое, почти как крик: «Он же — бездарь!»

Григорий тяжело вздохнул, достал сигарету. Что-то заныло глубоко внутри, он даже не почувствовал вкуса сигареты. Вдруг откуда-то прилетел ветер, обдал холодом шею и лицо, и стало совсем одиноко. Захотелось побыстрее домой, и он свернул в переулок, чтобы выйти на проспект, где ходили трамваи.

Квартира встретила его неприятной тишиной — соседи куда-то ушли. Яковлев щелкнул выключателем, осветив длинный кривой коридор. Навалилось ощущение пустоты. Он вошел в комнату, повесил пиджак на спинку стула, не расстегивая пуговиц, через голову стащил рубашку, — все было привычным: и старая тахта, и чертежная доска, и порядком запыленные полки с книгами… Но что-то было не так. Впервые ему была неприятна эта комната, он вдруг заметил ее неуютность.

«Хватит на сегодня хандры, — приказал он себе. — Нужно подумать о переносе сцепления, прикинуть, чтобы завтра посоветоваться с Валей».

Яковлев вышел на кухню, поставил чайник на газ, умылся в ванной холодной водой. Вскоре свистнул закипевший чайник, и в этом звуке тоже было что-то тоскливое. Яковлев погасил горелку. Чаю не хотелось. Он вернулся в комнату, сел к чертежной доске; матовая поверхность ватмана, казалось, светилась изнутри мягким жемчужно-серым светом — это тоже было привычным, но сегодня угнетало.

«Просто день такой», — подумал он, вертя в пальцах карандаш. Давила пустота. Небо за окном было светлее мглистого воздуха.

«Устал, наверное. Скоро отпуск — и отдохну от всего», — решил он и стал думать о том, что поедет в Эстонию к старому приятелю — гонщику, неторопливому, основательному Вайно. Григорий представил себе ряд аккуратных домов из белого кирпича вдоль шоссе, по другую сторону которого за неширокой полосой чистого сосняка тянулись гладкие желтые пляжи и стекленело светло-лиловое спокойное море. Представил, как он будет жить наверху, в солнечной комнате, стены которой облицованы мелкослойной дощечкой медового цвета; нагревшись от солнца, стены пахнут хвойными смолами, морской солью. Вспомнил Григорий жену Вайно, домовитую, приветливую Ине, двух веселых воспитанных девочек, таких же беловолосых и крупных, как мать. Григория всегда радушно встречали в этой семье, но сейчас эти воспоминания лишь усиливали чувство одиночества.

«Прав Жорес, я — как бродячий пес. Когда уже за тридцать, это начинаешь чувствовать», — с грустью подумал Григорий и положил карандаш, поняв, что работы сегодня не выйдет. Ватман, чистый и гладкий, матово светился, и в этом тоже было одиночество.

Может быть, он всю жизнь был одинок, только не понимал этого. До двадцати трех лет у него не было близких людей — лишь приятели и автомобили. Ему не с чем было сравнивать свою жизнь, потому что он не знал другой и не тяготился ничем. Он шутил с товарищами по гаражу, подмигивая молодым диспетчершам, работал охотно и добросовестно, возился по вечерам со своим гоночным автомобилем, — все его интересы и помыслы были направлены вовне, и, наверное, он казался открытым парнем, потому что ему нечего было таить. Не было еще в его душе ничего сокровенного: он, Григорий Яковлев, слесарь конторы строймеханизации, жил интересами текущего дня. И не потому, что день этот непреодолимо захватывал, — просто другого ничего не было, воображение не могло представить иного интереса, хотя жил Григорий нескучно и многотрудно. Но было в той жизни молодого слесаря, как теперь казалось Яковлеву, что-то от сна. И вот в эту беспробудность душевного сна вошел Игорь Владимирович Владимиров, вошел мягко, тактично, преодолевая сопротивление, осторожно наталкивая на маленькие прозрения. Только теперь, через десять лет, Григорий Яковлев вполне осознал, чем он обязан Игорю Владимировичу. Только теперь он понял отчетливо, какое — и намеренное и невольное — влияние оказал на него Владимиров. И Алла… Нет, не Алла сама по себе, отчасти она была инструментом, которым Игорь Владимирович действовал на него, создавая из духовно мелковатого слесаря Гриши нынешнего Григория Ивановича Яковлева — инженера-конструктора, одинокого, недовольного собой зрелого человека. И странно, Григорий не чувствовал благодарности к Игорю Владимировичу, даже тогда, в молодости. Была привязанность или что-то другое, но не благодарность… Почему? Может быть, потому, что у него не спрашивали, хочет ли он, Григорий, быть таким, каким стал теперь. А может быть, что не все, не до конца отдал Игорь Владимирович Владимиров ему, вернее, тому Грише Яковлеву, которым он был десять лет назад?.. Алла… Может быть, в этом и есть причина? Причина того, что не чувствовал он благодарности. Причина нынешнего одиночества…