Десятка два этих собак, желтых, со стоящими торчком ушами, окружили всадника с очевидным намерением сожрать. Глядя на их ребра и красные пасти, Яновский подумал, что это и может произойти, но от костра приблизилось четверо цыган. Собак отогнали. Черные, как дьяволы, худые, в лохматых кожушках, с красными повязками на головах, с рожнами в руках, цыгане очень напоминали разбойников.

— Куда едешь, батю? — спросил важный, заметно седой цыган.

— Пропусти, — вместо ответа высокомерно сказал Яновский. — Я белорусский шляхтич.

Цыган медленно оглядел Яновского от высоких кабтей[80], потертых у стремян, кожаных штанов, потемневших от конского пота, до обычной совсем не панской магерки с обломанным пером. Потом плюнул на землю и важно указал Михалу на столб, возле которого они стояли. Столб был украшен доской с силуэтом коня и надписью:

«Знамеровское королевство, пускай бог милует его. Душ русинских два ста, египетского племени — от земли всей. Веси. Халупы. Жидишки. Чернев брод. При них земля пахотная и пастбищная. Урочища Ольховое окруженье и Княгинино, а также, равным образом, болото Недобылиха. Не лезь с табунами, если честь бережешь и не хочешь на смерть отправиться».

Яновский прочитал варварскую надпись, и у него начала дергаться щека.

— Я ведь не с табунами? — спросил он, сдерживая гнев.

Цыган в ответ почесал грудь под кожухом.

— Возвращайся, батю, или давай деньги за переезд креса[81]. Тут тебе не замарахи, не чумички какого-нибудь земля, а его королевского величества пана Якуба Знамеровского из Лиды. Наше, цыганское, царство! Если денег нет, так признавай его за короля, слезай со своей клячи и чеши пешком до дворца. Не признаешь — получи кнута и вон отсюда, хоть к дьяволу! Девять лет мы тут хозяева, привилей утвердил король польский, хотя мы им плетни подпирать можем, если захотим.

— Я вот тебе поговорю, языческая ты, цыганская харя! — Яновский выхватил саблю, хотя хорошо видел, что рожны у цыган длиннее.

Цыган в ответ флегматично сунул почти под нос всаднику кулак, похожий на волосатую тыкву, и… получил плашмя удар по голове.

— На колени, холопы!!!

В тот же миг его атаковали. Он завертелся, отмахиваясь саблей и получая чувствительные удары рожнами. Один из нападающих ловким ударом рожна по подколенным жилам коня заставил животное споткнуться. Яновский вспомнил, что цыгане мастера таким ударом свалить быка, мчащегося «в полный намет», и потому, не ожидая позорного финала, хлестнул коня плетью под пах и так припустил дорогой, что только пыль поднялась столбом.

Коня удалось остановить лишь на повороте, за которым во всей красе открывался «стольный град» цыганского королевства. Слева была речка, справа, из-за далеких пригорков, выглядывали стрехи деревни, а между рекой и деревней, ближе к реке, разместился «град». С трех сторон его окружал то ли очень загаженный сад, то ли лиственный лес, среди которого кое-где тянулись к небу черно-зеленые конусы елей. С четвертой стороны был выгон с ядовито-зеленой травой и множеством коровьих лепешек. Дорога, по которой ехал Яновский, шла выгоном и ближе к «граду» ныряла в мрачную и сырую, как нора, аллею из покореженных, больных от сырости, низкорослых елей, ольх, обломанных кустов туи, корички[82] и хмеля, буйно обвивавшего все это богатство. Низкие берега, мерзость запустения вокруг, глухая крапива, безутешный выгон.

И дворец предстал перед Михалом во всей своей неприглядной наготе. Та часть его, что располагалась ближе к речке, была остатками какого-то храма. Без звонницы, похожий на древний княжеский саркофаг, храм этот был построен из плоских каменных плит, и на фронтоне едва заметно выступали буквы: «Anno Domini 1550». И тут было запустение, только витражи в окнах сияли умыто и радостно под лучами низкого вечернего солнца. Здание, очевидно, играло роль каменной башни. («Что это за магнат, если рядом с новым замком нету старой башни? Они-то, правда, не помогают, однако же почет».)

Из «башни» над пущей лопухов и одичавших желтых георгинов тянулась «галерея» к остальной части «дворца».

Это был огромный деревянный дом, сложенный не из бревен, а из четырехгранных дубовых брусьев. Шалевка сохранилась лишь кое-где, но стены поддерживали мощные балки, поставленные крест-накрест. Крыша из почерневшей щепы, галерея вокруг дома на деревянных столбах. Окошки малюсенькие, зато крыльцо на каменных колоннах роскошное, впору самому королю сидеть. От башни падала серая тень на дом, сад.

У крыльца, рядом с позеленевшей пушкой, спал отложив в сторону повязку с перьями и грея землю голым животом, «страж». В его патлах была солома.

Яновский спешился и ткнул «стража» ногой под ребра. После третьей попытки тот очумело вскочил, схватил тлевший в жбане фитиль, и… словно перун ухнул над дворцом. Грохоча, покатилось куда-то эхо, черной тучей взмыли с деревьев вороны. В доме начался настоящий аларм — суматоха, крики.

И тут произошло такое, от чего у Яновского глаза полезли на лоб.

Заскрипела дверь, и на крыльцо выплыл, словно павлин, человек в обычном, но чрезмерно ярком убранстве паюка[83]: золотом тюрбане с пером, шелковом жупане, надетом на голое тело, с яркой шалью вместо пояса.

Человек поднял жезл и возвестил:

— Милостью бога король Якуб Первый. Король цыганский, великий наместник Лиды, правитель Мациевичский и Белогрудский, владыка всех мест, где ступало копыто цыганского коня, владыка египтян белорусских, подляшских, обеих Украин и Египта, Якуб — король. На колени!

За спиной у Яновского запела труба. Трубил разбуженный Михалом «страж».

А церемониймейстер продолжал:

— Сила и мощь, опора бога, владыка кочевных стежек и уздечки, всего же превыше — шляхтич!

Снова запела труба. У трубача под носом висела большая капля и глаза были красные, как у кролика.

Не успел он окончить, как в дверях появился человек, который никак не мог быть владыкой кочевных стежек, потому что носил монашескую рясу. У человека была непокрытая голова, тройной подбородок и волосатые руки Его не успели задержать, и он, качаясь на ногах, рявкнул:

— Пугало первое, кувшиноголовое, отрепьеносное, царь белой репы, больших и малых огурцов, воробьиное посмешище, и превыше всего — дурак.

И с размаха, как дитя, сел задом на пол.

— День добрый!

Гайдуки схватили его за руки, но он, упираясь, кричал во все горло:

— Изыдите, грешники! Покаяние наложу. Блуждаете сами, аки собаки, путь свой потеряв, пастырей позорите. Аки Елисей, медведиц на вас напущу, раскрошу вас ослиной челюстью!

Елисея гайдуки испугались. А человек счастливо пел, сидя на крыльце:

И вслед за этим, без всякой логики:

За этим зрелищем Михал не заметил, что в дверях уже стоял сам король, заспанный, обрюзгший, и громко сопел носом. На нем была рубашка до пупа, и на голове серебряный обруч. Якуб напоминал Аполлона, когда богу было под сорок и он густо зарос дремучей растительностью.

Ни единого седого волоска в патлах, низкий лоб, широкая грудь, длинные сильные руки, коротковатые для туловища ноги, крепко стоявшие на земле.

— Ты кто такой?

— Изыди, сатана! — вдруг завопил монах. — Неудобоносимый ты куроед, мясоед, яйцеед!

— Замолчи, митрополит, — сказал король. — Оттащите его в соответствующее сану место.

Гайдуки подхватили монаха и потащили, но он еще какое-то время упирался, вырывался и при этом кричал, плевался и производил всякие иные действия.