— Я уже слово дала. Дедушка сказал мне: «Если так не выйдет, плюнь мне в глаза».

Проходили по своей усадьбе. Полная луна словно околдовала сад — не шелохнется ни один листочек.

Катя, подперевши колом заднюю калитку, влезла спать на сеновал. Марк разулся на заднем крыльце, вошел домой на цыпочках, но все равно отец услышал его и спросил, нашел ли он Катю и с кем она была. Марк ответил и лег, долго прислушиваясь, как возится без сна отец, — видно, о чем-то думает, может, о Кате… Девка в самом соку, можно выгодно замуж выдать. За кого?.. Сказала сейчас: уйду в монастырь… А чего в том хорошего? Кабы он, Марк, веское слово имел в семье… Полный хозяин всему — отец. Пусть и решает…

Утром дед Наум распорядился:

— Марк, ты Катю отвезешь.

— Куда?

— Скажу при ней. Поди разбуди ее…

Не давал покоя деду Науму непрощенный и незамоленный грех, который давно, очень давно принял на себя еще дед Наума — Степан Латкаев. В давние времена убил он, ограбил и зарыл без отпевания проезжего купца. Тот давно истлел, может, и костей не осталось. Но, казалось, дух ограбленного купца витал над семьей Латкаевых, бередил по ночам кошмарными снами. В свое время ушла в монастырь сестра Наума — отмаливать сокровенный семейный грех. А теперь — Катина очередь…

Подумал Наум, что внучка жнет быстро и чисто. Выгодно бы оставить до конца жнитва, да грех ее подстерегает…

— Марк, Катюшу надо отвезти в тот самый женский монастырь, — сказал Наум, когда появились Марк и Катя. — К сестре свезешь… Далече ехать туда. Лошадку сильно не гони.

— Может, не надо? В Катьке бес играет. Ну, какая из нее монашка?

Все замолчали. Ненила, не всхлипывая, плакала, облокотясь на подоконник.

А Катя… С детства ей хотелось в монастырь — там, казалось, только и была настоящая жизнь. А что здесь?.. Борис Валдаев… Парень хороший, красивый. Да ведь за него не отдадут. А если и отдадут, как еще сложится жизнь?.. Ах, кабы Борис чуточку раньше встретился! Может, полюбила бы его, может, весь свет на нем тогда бы сошелся… Или уж я так устроена — не умею любить, никогда никого не полюблю?..

— Ка-ад-ки по-чи-нять, об-ру-чи на-би-ва-а-ать! — внезапно донеслось с улицы.

— Вай, подавился бы! Вот орет! — проворчал хозяин.

Марк назойливо повторил:

— Не в монастырь везти, а замуж бы ее скорей выдать.

— Перестань! — сердито рявкнул отец. Он ласково погладил Катю по плечу и сказал ей: — Как сама решишь? Меня или отца послушаешь? Я правду скажу: там поначалу трудно будет, внученька…

— Господь поможет.

— Ну, в добрый час тогда.

За завтраком никто не проронил ни слова. Марк, наевшись, начал собираться в дальнюю дорогу. Дед Наум вышел во двор запрягать лошадь. Катя пошла прощаться с огородом и садом, как положено уезжающим. Сорвала пять ароматных огурцов и поклонилась каждой грядке. Зеленые перья лука, окропленные росой, словно плакали.

Благословляли Катю вчетвером: дедушка, бабушка, отец и мать. Они уселись на передней лавке, словно воробьи на бельевом шесте.

— Любимая ты моя, утренняя звездочка, малиновая зоренька, — печально сказала дочери Ненила. — Может, не по своему желанию едешь? Нам угождаешь?

«Чего они душу бередят? — подумала Катя. — Скорей бы ехать… Ведь давно решила я — в монастырь… Потом игуменьей стану…»

Дед Наум покосился на плачущую сноху:

— Да брось ты хныкать… Игуменья, сестра моя, она ведь как сказала? Внучку мою, пока сама не захочет монахиней стать, будут держать рясофорной…

— Ты нам по-мордовски растолкуй.

— А-а, что вам толковать… Пока сама она не захочет, в монашки ее не постригут.

— Господи? Неужто там девок стригут?

Старик начал толковать что к чему.

— Благодарить меня потом начнешь непременно, — сказал Наум Кате. — Я тебе плохого, касатка, никогда не желал…

Доехав до Нужаевых, Катя попросила отца остановиться — решила проститься с Таней. Та, словно белая бабочка, вылетела из дома и обняла подружку.

Катюша отвязала с конца косы красивую кисточку и отдала подружке, а та привязала к ее косе розовую ленту и прошептала:

— Пусть будет такая же ровная твоя дорога.

Целуя в ухо подругу, Катя шепнула ей:

— Передай Борису, чтобы не искал меня. Я это говорю, жалеючи его. Ты мой характер знаешь.

И обе запричитали, заплакали. Марк ждал, ждал и за рукав оттащил от Тани дочь, привел к колодцу и достал свежей водицы.

— Ну, попей да и поехали — здесь мешкать некогда.

Катюша отпила глотка два, освежила заплаканные глаза, вытерла их вышитым рукавом и села на телегу. Марк стегнул застоявшегося буланого.

Село словно отступало назад. Дорога, будто холст, вымоченный в воде с золой, вытягивалась из-под телеги.

— Где поедем: верхним или нижним большаком?

— Понизу.

— Может, вернемся домой?

— Нет, — вздохнула Катя.

— Мне все равно… Тебя жалко. Какая ты монашка?.. Знаю, по тебе Борька Валдаев сохнет. Да и других женихов полно. Вернемся? А?

— Не издевайся, тятька. Мне и так нелегко.

— Знамо дело… Легко ли из родного гнезда в неволю…

— Не греши.

— Характер у тебя железный. Только все равно ты из монастыря удерешь. И рад буду, коль убежишь. Не вынесешь, балованная, тамошних порядков.

— И там — люди, только одеты по-иному. Как живут монахи и монашки, о том книги читала. От судьбы своей не убежишь, она догонит…

По склону Солнцеигровой горы неудержимым золотым потоком лился свет, купая весь широкий склон.

— Прощай, кордон, — еле слышно прошептала Катя.

Утренний ветерок приятно ласкал лицо.

Миновали село Сыресево, проехали Майдан.

— Но, шлабадай, не рано! — гнал буланого насупившийся Марк.

День стал хмуриться. Запасмурнело небо. Пошел дождь, и пришлось накрыться кожей, что была расстелена на телеге. Дождевые капли, словно бойкие пальцы по ладам гармоники, захлопали по кожаному покрывалу; в нем было несколько дырочек, сквозь них закапала вода, и Марк проворчал:

— Видно, жених твой пьяница.

— Ты это про кого?

— Про твоего Бориса. Слышал я ваш разговор…

За селом Явлеем дорога пошла вдоль Суры. Вовсю квакали лягушки, точно собрались на какую-то сходку.

— И дождя не боятся, — заметила Катя.

— Над тобой смеются. Они хоть и раздеты-разуты, хоть и в грязи живут, а в монастырь не едут.

Дочь промолчала. Дорога пошла лесом и стала такой извилистой, что мокрые зеленые кусты, казалось, останавливались, как бы давали проехать, а потом долго подслушивали и подсматривали за ними. На окраине города Катя увидела, как, поникнув, плакал подсолнух, разлученный с солнцем. Слышно было, как с его цветущей головки срывались и шлепали по листьям дождевые слезы.

Вскоре засинели балясины точеного крыльца заезжего дома. Хозяин постоялого двора, — черный как цыган, с бородкой клином, — открыл ворота, снял замасленную фуражку, поклонился и сказал гостям:

— Добро пожаловать.

А потом был второй и третий день пути. Буланый махал хвостом, сгоняя со своих потемневших от пота боков назойливых слепней.

К вечеру они увидели вдали разноцветные купола монастырских церквей и услышали благовест к вечерне.

По левую сторону от дороги шумела зеленая дубрава, синело озеро; по правую — кусты черемухи да кудрявого лозняка. Монастырь скрывался за высокой белокаменной стеной, а за ним золотились макушки соснового бора.

— Эге-ге-ге-еее! — покачал головой Марк, подумав, что хорошее гнездо свила его тетка — крепкое, красивое.

— Смотри, там вон хутор около монастыря, — сказала Катя.

— Пекарня, кухня и две гостиницы. Одна — господская, а другая для простых.

— А мы с тобой какие?

— Конечно, уж не бары.

— Мы игуменье родные.

— В господскую не пустят. Нечего нам со свиным рылом в калашный ряд…

— Перед богом все равны.

— Так жилье, как видишь, не в монастыре, а рядом.

Марк распряг лошадь, занял номер и от безделья пошел в мастерские посмотреть, где, кто и что делает. Словно глаза продавал. Так, наверно, час провел. Вернулся в номер. Поужинал и снова вышел во двор проверить лошадь. Увидел полнолицего парня, который, казалось, был сложен из шаров. Парень окинул Марка с головы до ног.