— Без ножа зарезала, колдунья! — сплюнул Платон. — Нашу силу по ветру пустила, руки-ноги об валун разбила старая паскудина.

— Знамо, теперь ни Витька, ни Венька слушаться не будут. Уж на что Андрюшка наш — и тот смотрел, смотрел на меня, когда Меркуловну наслушался, и говорит, может, и я чужой…

— Ступай шепни ведьме, чтоб сюда живо бегла. Уж я с ней па-агаварю!..

Платон дернул под уздцы гнедую. Досадно! Теперь двойняши его за отца почитать не будут, а Матрену — за мать. А ведь не они ли родными сынами росли? Ничем их особо не привечали, но и от своих не отличали. Когда горлом болели, он с Матреной четыре ночи кряду не спал… Выходили-таки. Бывало, последний кусок — им, а сами впроголодь… Своего сына родного, Купряшку, с сумой посылали. Потом в школу их отдали… Выучили. А теперь… теперь и он, Платон, и Матрена — оба будто в одночасье для них умерли.

Меркуловна осторожно, бочком спустилась по обледенелой лестнице, прошамкала:

— Здравствуй, батюшка.

— Денег принесла?

— Ни грошика нет. По миру ходила… По старой памяти завернула на мальчонков взглянуть.

— А графы-то где?

— Управитель новый намедни сказывал, в Питере они. Графиня-то своего мужика бросила, в Ерманию укатила, там ее англицкой солью лечат, а еще, слыхать, она с картежником, с фулером каким-то, шуры-муры… Граф-то ее потому и бросил… Слыхать, имение продавать будут.

— Плохо. Денег на близнецов нету.

— Подросли они, сами работают.

— А толку? Из нужды не вылазим. Скажи лучше, кто тебя, старую, за язык тянул, зачем двойняшам рассказала?

— Правду, батюшка, рассказала, правду… Сама слыхала, как ты говаривал: мне правда — всех денег дороже… И мне, батюшка, тоже. Могилка кличет. Что богу на том свете скажу? Добела калену сковороду кому охота лизать в геенне-то огненной.

Вслед за Платоном она вошла в избу, схватила свою пустую суму и пустилась восвояси через дверь, что выводила в поле, — подалее от Платонова гнева, в темную муть бурана, в снежную пелену, откуда и явилась в такую же вот вьюжную и морозную ночь много лет тому, в семью. И метель замела следы ее в снежном поле. Говорили, сбирала она по Рындинке, а как-то в крещенские морозы, утром, на большаке нашли ее труп — замерзла… Ходили слухи, будто побираясь, она просила Христа ради на каких-то сирот. При обледенелом трупе нашли пять целковых. И Платон догадывался, что замерзла она, когда шла в Алово, — несла деньги для сирот. Куда подевались деньги, кто хоронил ее и где, — этого никто не знал и никто не допытывался.

Глядел на близнецов Платон, и не было у него покоя на сердце. Все знают они — и молчат. Может, не поверили старухе? Вряд ли. Злые языки и до нее ползли по Алову: мол, приемыши они. И раньше двойняши догадывались…

Как-то ночью услышал их шепот:

— Знамо, та и есть Ирина Павловна — родная наша мать.

— Плакала она тогда… Помнишь, нас Меркуловна к ней водила?.. Жалко ей было… Ты спишь?

— Не… Думаю.

И тогда не вытерпел Платон, зажег лучину и подошел к близнецам.

— Чего шепчетесь? Знаю, не спите. Знаю, о чем калякаете. Ну, ежели на то уж пошло, скажу я вам все. Правда — она всех денег дороже…

И он как на духу заговорил о том, о чем уже говорила Меркуловна. Да, они дети графини Ирины Павловны Кар. Но чести от того мало, дети — незаконнорожденные, граф-то про них ничегошеньки не знает. А сама графиня, ежели разобраться, — какая она им мать? Не мать она вовсе. Потому как даже скотина в обиду детей своих не дает, а она… Говорят, уехала насовсем из России, английской солью лечится. А граф ее бросил. И поделом. Где она теперь — никто не знает. Ищи ветра в поле…

Долго говорил Платон полушепотом, чтобы не разбудить домашних, чувствовал, как легко становится на душе, — так длинно и долго говорил впервые в жизни, и сам удивлялся, откуда у него столько слов — сами собой, как ручей из родника, льются. И в конце концов заключил:

— Вы как хотите, а мне вы — родные сыны.

И до утра не сомкнул глаз; лежал и слушал, как вздыхает о чем-то во сне Матрена, постанывает Андрюшка, хрипло кашляет Таня, сонно шевелит губами Купряшка — то ли просит о чем-то, то ли бормочет молитву…

В одну из пятниц, возвращаясь с базара, заехал к Нужаевым Рыжий Бако. Перекрестился, поздоровался, бесцеремонно разделся и развесил по всем колкам свою одежду. Платон вертелся по избе, искал, где посадить благодетеля.

— Голодный как волк да и прозяб, — заявил гость, — вот и заехал к тебе.

— Матрена, чайку не вскипятила утром? — волнуясь, спросил хозяин жену.

— Утка я, что ль, глотать воду, — закапризничал гость.

— Ну, Купря, беги в казенку за вином. Возьми полуштоф.

— Целый выставляй, — поправил гость хозяина.

— Штоф приволоки. Кому сказали?

— Да-а — пойду я… Не пойду! Некогда мне, — возразил Куприян — он плел лапоть. — Графьев пошли…

Платон дал ему подзатыльник.

— На это мне вина не дадут, — усмехнулся Купряшка. — Деньгу давай.

— Знать, ослушник твой сынок?

— Неслух.

Купряшка убежал за водкой.

— Теперь до морковного заговенья не придет, — промолвил Витя.

— Подождем, — откликнулся Рыжий Бако, поглаживая бороду, похожую на голик. — Торопиться некуда. До дому недалече осталось. — Он обвел взглядом избу. — Нынче ездил я масло топленое продавать. Однако прогадал немножко… Спрашивается, почему я, хозяйственный мужик, нежданно несу убытки? — рассуждал Бако, нахваливая себя. — Ну, хошь бы с тем же самым маслом. Наш, сыресевский учитель приходил намедни за ним и давал дороже, чем я сегодня продал. Так ведь на дому у мордвина воды не купишь, — все-то он думает, что на базаре дороже выручит. А как просил бедняга! Да и взять хотел батманчик целый.

— Надо бы продать.

— Думал я, если дает много, значит, на базаре не в пример дороже. Глупость наша, сказывают, прежде нас на свет родится. И вот спохватился, да уж поздно: четвертак на этом самом деле будто в воду бросил.

— Да, досадно, — кивнул Платон и подумал, что за штофик водки для Бако он отдал поболе четвертака.

По случаю нежданного благодетеля Матрена зарезала молодую курицу. Ворвался в избу Куприян и со стуком поставил на стол побледневшую с мороза бутылку.

Незваный гость напился и наелся до икоты, начал заговариваться, а потом и вовсе понес околесицу. Платон с Матреной вывели его под руки и посадили в сани, лошадь живо потянула их, побежала рысцой, сани замотались на сугробах, и глядя им вслед, Платон сплюнул и проворчал:

— Как бы не вывалился.

— Нажили себе новую родню, — в тон ему сказала Матрена. — Если эдак с каждого базара будет к нам заезжать — разорит нас вконец, по миру пустит.

Платон вздохнул. Конечно, надо скорей избавиться от кабалы. Пока долг на шее висит — никакого покоя не будет. Самое последнее, самое разнесчастное дело — в должниках ходить. А как расквитаться? Один путь — работать жадней.

Через день нанялся пилить доски с Куприяном на пару, а в помощники взял близнецов.

— Вжик-вжик, вжик-вжик! — весело поет маховая пила.

Платон — в одной домотканой красной рубахе — работает наверху, на стану: вытягивая полотнище, следит за прямотой реза. — Вжик-вжик, вжик-вжик! — При каждом взмахе брызжит пот со лба. А пока долетит капелька пота до бревен под ногами, превращается в ледяную бусинку. — Вжик-вжик, вжик-вжик! — И двойняши молодцы, вон как ловко вгоняют обухами топоров клинья по резам. — Вжик-вжик, вжик-вжик! — Какие графские? самые обыкновенные сыны крестьянские… Думает так Платон, а все ж на сердце другое…

В следующую пятницу Рыжий Бако снова заехал к Нужаевым. «Ну, попала в рот ему соска», — подумал хозяин. Как только проводил по горло сытого и пьяного благодетеля, со зла решил побродить за воротами. Пошел вдоль большака в сторону Рындинки. И вдруг остановился как вкопанный — навстречу бежит вороной рысак, а вместо пристяжных к нему — два мужика; один по правую сторону, другой — по левую. Руками держатся, словно прикованные, за оглобли. Ну и ну! Чего только не бывает на белом свете!