— Не видишь разве, дрянь какая-то из трещины лезет!

Вадик заплакал. Не обращая внимания на пасынка, хозяйка взяла ушат с помоями и понесла его корове и свинье на пойло. Когда вернулся отец. Вадик, нахохлившись, сидел в углу.

— Что сопишь, малыш?

— Житья от мачехи не стало…

— Ругается?

— Колотит.

— Не слушаешься, значит.

— Я все с одного слова делаю, как ты велел… Не любит.

— А сам-то ее любишь? Большим ведь уж стал, нужно помогать ей по хозяйству. Много забот у нее, везде не успевает.

— Только и знает: ругается и дерется.

— Надо терпеть, а хныкать и жаловаться — не мужское дело. Меня вот с малых лет утюжат…

Понимал Аника Северьянович, что не те слова говорит сыну, который в последнее время как-то по-взрослому оценивает все происходящее в доме. Большой уже… С ним по-другому бы надо. «А я только и делаю, что наставляю». Аника Северьянович вздохнул и вдруг подумал (в который раз!), что его жизнь не удалась…

А ведь как хорошо все начиналось! Сын попа из Атрати, закончил сельское училище, Зарецкую семинарию, потом — верх того, на что мог рассчитывать, — Московский университет, учительствовал в Симбирской гимназии, женился — по любви, а не по расчету, — на единственной дочери губернского секретаря, а вскоре сделался директором той же гимназии. Жена умерла от вторых родов, с того и началось полоса неудач, ошибок, срывов. Аника Северьянович запил, потерял место и классный чин. Опомнившись, ради маленького сына женился на первой попавшейся женщине, — кухарке, — и стал сельским учителем. Так очутился в Алове…

Аника Северьянович хотел сказать сыну что-нибудь приятное, но тут вошла жена:

— Ника, быстрей беги во двор — корова телится!

Пока теленка вносили в дом, устраивали подстилку, зарывали послед — стемнело. Серафима Карповна ходила по квартире радостная.

— Телочку резать не дам, — сказала она, — растить будем.

— Провоняет всю квартиру, — уныло возразил муж.

— Не велики баре — перетерпим.

— Кормить-то чем будешь?

— Брось пропивать половину жалованья — и хватит на корм скоту.

— Смотри, не разбогатей…

— С тобой-то? На том свете разве…

Разве переспоришь бабу? Всегда норовит клюнуть в больное место. Да так клюнет, что и возразить вроде нечего. Поэтому Ковров по обыкновению ушел в другую комнату и сел за стол проверять тетради. Но вскоре вошла дочурка, маленькая Людочка, со смехом протянула к отцу ручонки:

— На-а-а!

Девочка шлепнула ладошкой по глобусу, тот свалился на пол и разлетелся на четыре части. На шум прибежала мать.

— Зачем ты пустила ее сюда?

— Подумаешь, нельзя дочери к отцу зайти. А мне недосуг за ней смотреть, хлебы затеваю. А Вадька твой собак на улице гоняет. Наказать придеться. В угол, что ли, поставишь? Так он и напугался.

— По-другому накажу…

Поработав еще немного, Аника Северьянович услышал, как пришел с улицы сын и мачеха сказала ему со злорадством:

— Иди, отец тебе гостинчика припас…

Вооружившись длинной линейкой, Аника Северьянович принялся изо всей мочи хлестать ею по подушке, громко, чтобы слышала жена, приговаривая:

— На тебе, негодник, на! В другой раз будешь слушаться отца с матерью!

Сначала ничего не понимал Вадик, а когда понял, бросился к отцу. Уселись на диван и, плотно прижавшись друг к другу, долго сидели молча.

Настал день, на который Исай Лемдяйкин возлагал так много надежд. Подходила к концу обедня, когда он спрятался в закутке между забором и конюшней Валдаевых, но перепугал кур, и они так раскудахтались, — хоть беги. Не на шутку струхнул парень — боялся, кто-нибудь застанет его тут. Подумают, кур ворует. Наконец Луша все-таки вышла:

— Ну и шумный ты!.. Куры вон как тебя боятся. Иди, дома нет никого.

Исай сноровисто забрался на полати, пригрелся да и незаметно заснул. Не слышал, как собрались в избе кружковцы, как усаживались за стол. Каждый положил перед собой деньги. Банковал Федот Вардаев — раздал всем по карте. Одного из кружковцев послали во двор наблюдать за улицей, чтобы в случае опасности дал знать. Однако наблюдатель явился почти тотчас и сказал:

— Гордей Чувырин незнакомого ведет.

Волей-неволей пришлось начать игру «всерьез». Агей Вирясов «прикупил» карту, потом — вторую, а когда в избу вошли Гордей и Гурьян, нарочито громко проговорил с сожалением:

— Перебор… Последние деньги, мать твою в душу, вытянул из меня!

— Последняя у попа жена.

Лесник снял шапку и перекрестился на красный угол, а Гурьян обмел у двери валенки и прошел к столу:

— Здравствуйте, товарищи!

— Здорово, коль не шутишь! — первым ответил Роман, пристально и изумленно разглядывая вошедшего. «Вылитый племянник!.. Свят, свят! Да ведь он же в земле сырой!..» Но промолчал.

Банкомет, словно вовсе не интересуясь, кто пришел и зачем, спросил Павла Валдаева:

— Сколько ставишь?

— Копейку.

— Не хочешь больше выиграть?

— Плохая карта. Так и знал — перебор.

Гордей Чувырин поманил Романа в сени. О чем они там шептались, никто не слышал. Но Роман вошел бодрый — глаза горят. И снова уставился на Гурьяна. Да и другие, словно вмиг онемев, вцепились взглядами в его лицо.

— Гурьян Архипыч Менелин, — представил новичка Гордей Чувырин. — Родом из Алтышева. Мой односум. Свой человек. Прошу принять в компанию.

— Гурьян-то он Гурьян, да только не Менелин, хоть и бороду отрастил… На том свете ее тебе приклеили, добрый человек? — спросил вдруг Аристарх Якшамкин, не веря своим глазам.

— Да, я — Гурьян Менелин, и другой фамилии у меня нет. Можете глазеть на меня сколько влезет. Только скажу одно: нет у меня другой фамилии. Что касается меня, то не мало Гурьянов, похожих друг на друга. Как видно, и я напоминаю другого человека. Слыхал я про того Гурьяна… Только я не замерзал и, стало быть, не умирал. Живой я. Как хотите, так и думайте — потом все станет на свои места. Но вот что скажу: для вас я действительно свой. Мы с вами затеяли одно дело и должны довести его до конца, если хотим свободы и счастья людям, которые сеют хлеб и работают на заводах. — Гурьян заговорщицки подмигнул банкомету. — Картишки, конечно, хорошее дело, но и другим пора заняться…

— Так ты Валдаев или нет? — ничего не понял Федот Вардаев.

— Был бы тут Аника Северьяныч, он тебе растолковал бы все, кто я такой, — усмехнулся Гурьян. — Скрываюсь я. Понятно? Царским слугам, всяким там жандармам, на глаза боюсь попасться…

— Да чьего ж Гурьяна всем Аловом схоронили-то?

— Валдаева, неразумные.

— Так ты, Гурьян, воскрес или другое что с тобой недавно приключилось?

— Под другой фамилией теперь он, от Курносова прячется, — растолковал Гордей. — А ежели кто-нибудь проговорится, будто вместо него другого похоронили, — его сразу сцапают и в Сибирь отправят, потому как он рецыванер и за народное дело стоит. Ясно?..

— Ясно, — рассмеялся Павел Валдаев. — Да ведь не сразу в себя придешь. Намедни схоронили, а вдруг — живой!.. Ладно, Гуря, рассказывай…

Затеялся разговор. Гурьян и сам не знал, откуда берутся у него слова, — говорил уверенно, и одну только правду, которая как воздух нужна вот этим простым крестьянам. И говорил просто, доходчиво о равенстве людей. Ведь человек, какого бы звания он ни был, родится голяшом. Ни золотого венца у него на голове, ни рваной шапки, ни горностаевой мантии на плечах, ни рубашки из крапивного мешка, ни лакированных штиблет на ногах, ни ошметков изношенных лаптей. И первое, что он выговаривает, это «уа». Потом он становится либо богатым, либо бедным — все зависит от того, в какой семье родился или с кем, допустим, повелся. А это значит, что от младенца не зависит, будет он жить в нищете или утопать в роскоши. Справедливо ли это?

— Вестимо, несправедливо! — отозвался Аверьян Мазурин, на которого в этот момент взглянул Гурьян.

Правильно, несправедливо. И он, Гурьян, тоже так думает. Чем лучше всех граф Кар, которого все знают? Крестьяне ютятся в курных избах, а у него палаты белокаменные. Издавна ведется, что хорошее — это барское, что плохое — крестьянское. Но вечно так длиться не может. Это многие понимают в России. И большинству крестьянства это известно. Так что же нужно сделать, чтобы все изменилось? Вот об этом и надо говорить…