Я бросил на фиг всё: подружек, мать, приятелей. Семьи, слава Богу, тогда у меня еще не было. Переехал к Поле. Она жила за десять километров от моего дома. В селе. Работала воспитателем в детском саду. А вскоре, кажется, через пару месяцев председатель колхоза назначил ее заведующей. Я ездил из села в райцентр. Туда – сюда. Я работал в то время корреспондентом районной газеты. Работенка была непыльная. За день нацарапаешь левой ногой пару статеек и – плюй в потолок. Рассчитывал перейти на ферму в село, соответствующий опыт у меня имелся. Но не успел. Точнее, уволиться из редакции уволился, а устроиться в колхоз не успел.

Память покрыта инеем времени. Но слой этот ещё не очень толстый, незаматеревший, мне легко его разворошить…

Как я познакомился с Полей? Мы лечились в одном отделении больницы. Почти месяц. Положили нас в один день. И диагноз был одинаковый.

Хорошо помню тот первый вечер, когда я с молодёжью сумел подобрать ключик к столовке – нам хотелось уединиться. Нас зашло туда пятеро: парнишка лет восемнадцати, вроде бы его звали Игорем, три девушки и я. В столовке мы расположились вольготно и без стеснения. Юля села на колени к Игорю, Аня и Поля – на мои.

Анну мы быстро спровадили. А через час разошлись по своим палатам Игорь и Юля. В столовке остались одни мы с Полей.

О чём шёл разговор? Не припоминаю. В памяти остались лишь тёплые губы и шёлковые волосы, которые пахли полынью.

Потом я взял Полю за руку и повёл в мастерскую моего дяди – художника. Мастерская находилась недалеко – в получасе ходьбы от больницы. Ключи от этого храма искусства у меня имелись.

Помню: ночь, глубокая ночь. За окном скулит, как изголодавшийся пёс, ноябрьский ветер. Девушка в рубашке моего дяди. Голые колени. Объятия, поцелуи, тихий разговор.

Поля… Полечка… Девочка! Разве мог я тогда предположить, что мне скоро придётся тебя хоронить? Твоя неожиданная смерть посеяла в моей неокрепшей душе зёрна чёрной тоски. Зёрна потом проросли. И я долгие годы не могу сжать, выкосить эти ростки, долгие годы они жестоко истязают меня.

Светлячок мой, звёздочка моя, ну почему ты ушла, зачем бросила меня в этой безлюдной пустыне?!

Меня часто теперь обличают: «Ты – гадкий пьяница!» Да, верно, всё так и есть. Но противно мне это слышать. И больно оттого, что гнусные вешальщики ярлыков никогда не спрашивают, почему и когда я им стал. У них не возникает ни малейшего желания заглянуть в душу человека. Что им, добропорядочным и благополучным, до того, что она чёрная от горя?

Господи, как много вокруг собак! До чего же это прискорбно, до чего же страшно! Но что поделаешь? Я часто бросаю им по косточке, «засветившись» в очередном скандальчике. Пусть жрут. Жрите, псы, мою душу! Не осуждать, сочувствовать, сопереживать вы не умеете. Поэтому, только поэтому, вроде бы борясь за чистоту нравов, вы готовы наброситься и растерзать ослабленного пороками человека. И оправдываете себя тем, что творите благое дело.

Поля… Я сошёлся с ней. Был почти год совместной жизни. Я понял, что безумно люблю Полю лишь потом, по прошествии нескольких месяцев. Я полюбил ее внезапно, неосознанно. Вот жил и не любил. И вдруг, как удар молнии…

Мы ладили, обходились без размолвок. Подали заявление о регистрации брака. Поля уже ждала ребенка.

Как-то в конце ноября, под вечер она занемогла. Высокая температура, рвота, ужасная головная боль. Полю увезла «скорая», а я метался, не находил себе места всю ночь.

Поля умерла утром в больнице. Менингит и двустороннее воспаление лёгких.

Я тогда выжил. Вот так, как сейчас, выпал первый снег, и рука с обрезом охотничьего ружья опустилась помимо моей воли.

Теперь, вот уже около двадцати лет, я медленно умираю от тоски и чувства вины. Поли нет. Я ещё есть.

Двадцать лет агонии…

Двадцать лет тоски…

…Снегопад прекратился или продолжается? Ещё утро или уже вечер?

Пытаюсь разглядеть, что делается за окном. И не могу, не получается. Перед глазами непроглядный туман печали. Роняю голову на подоконник и начинаю снова впадать в забытьё.

Но нет! Нельзя! Собираю всю волю в кулак и заставляю себя подняться на ноги. Нужно привести себя в порядок, добраться домой. Что-нибудь придумать, объяснить, где провёл ночь.

А может, не надо лгать? Как же я устал от вранья!

И всё-таки, утро сейчас или вечер?

Распахиваю окно. Нигде ни звезды. Только грязное одеяло неба. И лёгкий саван, покрывающий окоченевшие трупы деревьев и домов. И этот мутный, вымученный свет фонарей…

Боже мой, что за жизнь у меня!..

Восемь утра, в редакции уже началась работа.

Я зашел в свой кабинет, но не успел снять пальто, как примчалась новая секретарша шефа Маша – молодая, смазливая, но кажущаяся изрядно потасканной дама со слащавым голосом начинающей проститутки. Улыбнулась, стрельнула зеленоватыми глазками:

– Зайди к главному! Зовет.

– Ладно! – я с досадой щелкнул пальцами и откровенно заглянул в вырез ее платья.

Как я заметил, Маша всегда, в любую погоду, даже в очень морозную, носит платья и блузы с глубоким вырезом. Ее грудь притягивает взгляд – она у нее не такая уж пышная, но белее молока. А это, как по мне, самый смак.

Секретарша на мою наглость лукаво ухмыльнулась и, призывно виляя увесистым задом, исчезла за дверью. Я бросил пальто и шапку на свой письменный стол и поспешил в кабинет шефа – хозяина газеты и ее главного редактора.

Тот что-то быстро писал.

– Доброго здоровьица, – бесстрастно поздоровался я, пытаясь определить, в каком он настроении.

– Ага! Приветик! – шеф бодро пожал мне руку, и сразу приступил к делу: – Ты заметил, что на странице «Очевидное-невероятное» печатается разная дребедень, какие-то бабушкины байки?

Я неопределенно пожал плечами.

Серые глаза шефа излучали добродушие. Он откинулся на спинку кресла и забарабанил пальцами по столу – верный признак того, что сейчас его голову переполняют идеи.

– Говорят, в Ивановку на похороны сестры приехал какой-то дед то ли с Урала, то ли с Алтая. Он, будто, и травами да заговорами лечит, и судьбу предсказывает. И вообще очень мудрый и, главное, общительный старичок. Ты бы смотался в Ивановку, может, что-нибудь путное получится.

– Хорошо! – кивнул я. – Поеду. Разделаюсь с самыми неотложными делами и займусь стариком.

Мы еще немного поболтали о том, о сем, и шеф, напялив на нос очки, опять углубился в писанину.

В приемной, кроме Маши, никого не было. Я попросил у нее свежий номер газеты и, пока она рылась в ящике стола, рассматривал причудливый кулон на ее шее. Мне нравились и кулон, и шея, и вся Маша. В душе я поражался этому факту: женщина по многим параметрам несколько изношенная, подержанная, потрепанная, а почему-то так сильно притягивает к себе. Я не удержался и повел себя, словно отъявленный хулиган, – наклонился и лизнул языком в вырезе ее платья. От неожиданности она громко взвизгнула. А я отступил на шаг и виновато улыбнулся. Маша сделала зверское выражение липа и погрозила мне кулаком:

– Нельзя приставать к замужним женщинам!

Я задумчиво почесал нос указательным пальцем. Ну да, нельзя. К замужним. Интересно было бы только узнать, в который раз ты замужем, милашка? Готов дать голову на отсечение, что не в первый, а может, и не во второй. Но это, понятно, не мое дело.

Через полчаса секретарша занесла мне в кабинет кипу информаций, присланных в редакцию по факсу. Она казалась деловой и озабоченной.

– Ты не сердишься? – спросил я смиренно, ласково заглядывая в ее широко распахнутые глаза с неумело накрашенными ресницами.

– О чем ты? – Маша лишь скользнула взглядом по моим губам, хотя раньше я не замечал, чтобы она боялась смотреть мужчинам в глаза.

– Ну, помнишь, я сделал… вот так? – обхватив секретаршу за плечи, я приник губами к ее груди.

– Отпусти! Сейчас же! – закричала она гневно. Но, впрочем, вырывалась не особенно энергично.