— Я и поехала, — сказала она. — А теперь вернулась. Кажется, нам не разрешают покидать поселок.

Зеллаби выпрямился в кресле.

— Это абсурд. Старый дурак не мог наложить арест на весь поселок. Как мировой судья… — возмущенно начал он.

— Сэр Джон здесь ни при чем. Это Дети. Они выставили посты на всех дорогах и не выпускают нас.

— Не может быть! — воскликнул Зеллаби. — Очень любопытно. Хотел бы я знать…

— К черту любопытство! — оборвала его жена. — Это очень неприятно и просто оскорбительно. И опасно, — добавила она, — поскольку мы не знаем, чего еще нам ждать.

Зеллаби спросил, как это выглядело. Антея объяснила, а в конце добавила:

— Но это касается только нас — я имею в виду жителей поселка. Остальным они позволяют спокойно приходить и уходить, когда заблагорассудится.

— Вероятно, у них есть на то причина, — произнес Зеллаби.

Антея возмущенно посмотрела на него.

— Не сомневаюсь. Возможно, это даже представляет большой социологический интерес, но сейчас мне хотелось бы знать другое — что с этим делать?

— Дорогая моя, — успокаивающе сказал Зеллаби, — я разделяю твои чувства, но ведь мы знали, что, если Дети захотят вмешаться в нашу жизнь, остановить их нам не удастся. Ну а теперь, по каким-то причинам, которые, признаюсь, мне не ясны, им, очевидно, это потребовалось.

— Но, Гордон, ведь в Трейнской больнице находятся серьезно пострадавшие люди. Родственники хотят их навестить.

— Дорогая, я не вижу, что тут можно сделать, кроме как найти одного из Детей и объяснить это ему по-человечески. Они могут это понять, но на самом деле все зависит от причин, по которым они так поступают, ты со мной согласна?

Антея недовольно нахмурилась. Она начала было что-то говорить, но потом передумала, укоризненно взглянула на него и вышла. Когда дверь за ней закрылась, Зеллаби покачал головой.

— Самоуверенность мужчин — лишь поза, самоуверенность женщин — один из краеугольных камней ее Я. Мы иногда размышляем об участи господствовавших когда-то динозавров и о том, когда и как завершится наш собственный недолгий век. Женщина же — о, нет. Ее вечность — догмат ее веры. Великие войны и бедствия приходят и уходят, народы возникают и исчезают, империи распадаются среди страданий и смерти, но все это преходяще: она же, женщина, — нечто вечное, она — суть бытия; она пребудет вовеки. Она не верит в динозавров, она, собственно, не верит, что мир существовал и до ее появления. Мужчины могут строить и разрушать, и играть в свои игрушки, они лишь создают ненужные помехи, эфемерные блага, в то время как женщина, связанная таинственной пуповиной с самим Великим Древом Жизни, знает о своей необходимости. Интересно, пребывала ли в свое время в подобной уверенности самка динозавра?

Он замолчал, столь явно ожидая моей реплики, что я спросил:

— А как это относится к нынешней ситуации?

— Если мужчина считает мысль о своей неполноценности отвратительной, то у женщины такая мысль не может даже возникнуть. А раз она не в состоянии представить это, то она сочтет подобное заявление просто глупостью.

Казалось, Зеллаби снова ждал моей реакции.

— Если вы имеете в виду, что мы видим нечто, чего миссис Зеллаби видеть не может…

— Друг мой, если вы не ослеплены чувством собственного превосходства, вы должны понимать, что мы — люди, — как и все наши предшественники, когда-то должны будем уступить свое место другим. Для этого есть два пути: либо мы уничтожим себя сами, либо не сможем противостоять вторжению каких-то других существ. Сейчас мы оказались лицом к лицу с высшими волей и разумом. И что же мы можем этому противопоставить?

— Это звучит уж слишком безнадежно, — сказал я. — Если вы говорите всерьез, то не слишком ли это «крупный» вывод из достаточно мелкого случая?

— То же самое говорила и моя жена, когда этот случай был существенно меньше и младше, — заметил Зеллаби. — Она не могла примириться с мыслью, что столь невероятное событие могло произойти здесь, в обычной английской деревне. Напрасно я пытался убедить ее, что такое событие одинаково невероятно где бы то ни было. Ей казалось, что такие вещи должны происходить в более экзотических местах — например, на острове Бали или в Мексике; ведь такие происшествия всегда случаются с кем-то другим. К несчастью, это произошло именно здесь, и происходящее оснований для оптимизма не дает…

— Меня больше беспокоит не это, а ваши предположения, — сказал я. — В особенности ваше утверждение, что Дети могут делать все, что считают нужным, и остановить их невозможно.

— Глупо понимать это столь буквально. Возможно, и сумеем, но это будет нелегко. Мы — жалкие, физически слабые существа по сравнению со многими животными, но мы превосходим их, потому что обладаем более развитым мозгом. Победить нас может лишь Некто с еще более развитым мозгом. Нам это вроде бы и не угрожало: во-первых, появление подобного существа казалось невероятным, а во-вторых, казалось еще менее вероятным, что мы позволили бы этому существу дожить до момента, когда оно станет для нас опасным. Однако вот она — очередная штучка из бездонного ящика Пандоры эволюции: разум-мозаика, вернее, две мозаики — одна из тридцати, другая из двадцати восьми камешков. Что мы, с нашими индивидуальными мозгами, крайне неуклюже общающимися друг с другом, можем противопоставить тридцати разумам, которые работают как один?

Я возразил, что Дети всего за девять лет вряд ли смогли накопить достаточно знаний, чтобы успешно противостоять объему знаний всего человечества, но Зеллаби покачал головой.

— Правительство, с неизвестной нам целью, предоставило Детям превосходных преподавателей, так что сумма их знаний должна быть весьма велика, — поскольку я иногда сам читаю им лекции, то просто вижу — и это уже существенно, но источник угрозы в другом. Бэкон[8] писал: nom et ipsa scientia postas est — знание само по себе сила — и остается только сожалеть, что столь выдающийся философ, случалось, бывал не прав. Всем известны люди, которые, обладая феноменальной памятью на факты, не умеют ими пользоваться; вычислительный агрегат может вывалить целую гору результатов, но требуется еще и понимание, иначе от этой горы нет никакой пользы. Знания — это своего рода топливо; чтобы преобразовать их в силу, требуется соответствующий двигатель — понимание.

Меня беспокоит, даже пугает та сила, которой может обладать разум, получающий даже небольшое количество информации, но эффективность ее обработки в тридцать раз превышает нашу — если, конечно, объединение этих разумов представляет собой всего лишь арифметическую их сумму, в чем я сомневаюсь. Это поражает мое воображение даже сейчас. Что будет, когда Дети вырастут, я даже представить не могу.

Я нахмурился. Я, как обычно, не мог поверить Зеллаби.

— Вы всерьез утверждаете, что у нас нет средств помешать группе из пятидесяти восьми Детей делать все, что им вздумается? — спросил я.

— Да, утверждаю, — кивнул он. — А что, по-вашему, мы можем сделать? Надеюсь, вы не забыли, что случилось с толпой вчера вечером: люди собирались напасть на Детей — их вынудили избивать друг друга. Пошлите туда полицию — будет то же самое. Пошлите солдат, и их просто заставят перестрелять своих же товарищей.

— Возможно, — согласился я. — Но ведь должны быть и другие способы справиться с ними. И тогда вопрос в том, чтобы узнать о них как можно больше. Например, на каком расстоянии начинает действовать эта способность к принуждению, как ее назвал Бернард? Должен же быть какой-то предел. Предел видимости, предел слышимости или вообще никакого? Уменьшается ли воздействие в зависимости от расстояния? Насколько одни люди более подвержены ему, чем другие? Вопросов много. Сейчас самое главное — получить больше данных, и тогда мы действительно будем знать, с чем мы столкнулись и каковы его границы. Судя по тому, что вы мне говорили о Детях, никто ничего толком не знает. По-видимому, они очень рано утратили эмоциональную связь с приемными матерями — если такая связь вообще существовала. Большинство согласились жить отдельно сразу же, как только им это предложили. В результате в поселке о них знают крайне мало. Видимо, достаточно скоро многие жители поселка вообще перестали относиться к ним как к отдельным личностям. У них вошло в привычку считать Детей чем-то единым, из-за чего они постепенно превратились в какие-то двухмерные фигуры, почти лишенные реальных черт.