Алан покачал головой.

— Для Феррелин это будет ужасный удар — так же как и для Антеи, — добавил он поспешно. — Конечно, нельзя ожидать, что Феррелин сразу осознает все последствия. Потребуется некоторое время…

— Мой дорогой друг, — сказал Зеллаби, — как муж Феррелин, вы имеете право думать о ней все, что угодно, но, ради собственного спокойствия, вы не должны делать лишь одного — недооценивать ее. Уверяю вас, Феррелин все прекрасно поняла. Сомневаюсь, что она упустила хоть что-нибудь. Конечно же, она все поняла, а такое легкомысленное замечание сделала только потому, что знала, что если будет выглядеть обеспокоенной, то и вы будете беспокоиться за нее.

— Вы так думаете? — уныло спросил Алан.

— Да, — сказал Зеллаби. — Более того, с ее стороны это весьма разумно. Бесплодные волнения утомляют. Лучшее, что можно сделать, — не выказывать своего беспокойства и поддерживать остальных, конечно, не забывая о необходимых практических и организационных шагах. Предлагаю вам ознакомиться с плодами моей достаточно интенсивной деятельности.

Что можно было бы делать еще — это активнее пропагандировать Современную Науку и Здравый Смысл, но тактично. Вы даже не представляете, сколько древних поговорок, многозначительных примет, старушечьих откровений, цыганских гаданий и прочих глупостей всплыло в поселке за последнее время. Мы превратились в сокровищницу для собирателей фольклора. Знаете ли вы, например, что в нынешних обстоятельствах опасно проходить через ворота кладбища в пятницу? Что носить зеленое практически равносильно самоубийству? Что есть булочки с тмином в высшей степени неразумно? Вам известно, что если упавший нож или игла воткнется острием в пол, то будет мальчик? Нет? Я так и думал. Но это неважно. Я собираю букет из этой цветной капусты человеческой премудрости в надежде, что это заинтересует моих издателей.

С деланной вежливостью Алан осведомился, как продвигается его Очередной Труд. Зеллаби грустно вздохнул.

— Я должен сдать окончательный вариант «Сумерек Британии» к концу следующего месяца. Пока что я написал три главы этого якобы современного труда. Если бы я помнил, о чем там речь, то наверняка счел бы их сейчас устаревшими. Трудно сосредоточиться, когда над головой висит топор.

— Меня больше всего поражает, как вам удается держать все это в тайне. Я бы сказал, что у вас нет никаких шансов, — заметил Алан.

— Я бы тоже так сказал, — согласился Зеллаби. — Я сам до сих пор удивляюсь. Может, это что-то вроде «Большой Лжи» Гитлера, только наоборот — слишком много правды, чтобы в нее поверить? Должен сказать, и в Оппли, и в Стоуче о некоторых из нас говорят весьма нелестные вещи. Мне приходилось слышать, будто в День всех святых мы тут предавались оргиям. Однако — и это весьма похвально — наши люди на провокации не поддаются.

— Неужели всего в миле отсюда никто не имеет понятия, что произошло на самом деле? — недоверчиво спросил Алан.

— Я бы так не сказал. Скорее, люди просто не хотят в это поверить. Они достаточно наслышаны, но предпочитают думать, что все это сказка, которую сочинили, чтобы скрыть что-то вполне нормальное, но позорное. Но насмешки соседей нам даже на руку. Это означает, что газеты вряд ли добьются от них чего-либо интересного, если только не получат информацию от кого-то непосредственно в Мидвиче.

Еще около получаса Зеллаби рассказывал разные истории, иллюстрирующие солидарность жителей Мидвича, пока Алан не спросил задумчиво:

— Вы говорите, что несколько женщин, которые могли бы оказаться в таком же положении, все-таки его избежали, верно?

— Около полудюжины, — подтвердил Зеллаби.

— Вы не интересовались, где они были во время Потерянного дня?

— Нет. Хотя, кажется, Уиллерс интересовался. Давайте-ка вспомним, кто это был?

Он немного подумал и затем назвал несколько имен, включая Джанет.

— Вряд ли стоит считать миссис Гейфорд, — заметил Алан, — она пробыла в зоне всего полчаса. Но Бетти Шаттлер — это имя я помню. Она не из тех, кто был в автобусе на дороге из Оппли? В этом автобусе ехали четыре женщины. Вы не помните, как звали других?

Зеллаби помнил — имена были те, которые он только что назвал.

— Странно, — добавил он. — Как же я упустил?..

— Получается, что этого не случилось ни с кем, кто был в тот день у нас на виду. И значит, можно считать установленным, что беременность вызывается не усыпляющим излучением, чем бы оно ни было. Хотя в результате мы все равно не продвинулись ни на шаг…

— Ох, не знаю, — сказал Зеллаби. — По крайней мере, теперь мы можем не заблуждаться насчет способностей науки, этого «ужасного ребенка» нашего времени…

«Очень сожалею, — писал мне Бернард в начале мая, — что обстоятельства не позволяют мне лично принести вам заслуженные поздравления в связи с успехом операции. На сегодняшний день ситуация полностью вами контролируется, что, честно говоря, удивительно; большинство у нас считало, что какие-то официальные действия придется предпринять уже на первом этапе. Теперь, когда до дня „Д“ остается около семи недель, мы надеемся, что вообще сможем обойтись без этого. А что думают по этому поводу у вас? Как ты считаешь сам — Мидвич сумеет продержаться?»

Ответить на эти вопросы было далеко не просто. Если бы не общая напряженность, шансы на успех были бы достаточно велики; c другой же стороны, все это могло рухнуть в любой момент от малейшей искорки, от любой неизвестности, которых так много на нашем пути.

Иногда Мидвич вдруг охватывала паника; она возникала словно бы ниоткуда и распространялась, как инфекция. Но нам всегда удавалось с нею справиться. Самых нервных успокаивал доктор Уиллерс, быстро организуя рентген и показывая, что все идет нормально.

В середине мая, однако, в жизни поселка произошли перемены. До сих пор ритм ее был созвучен общему весеннему настроению, но теперь в поведении людей появилось какое-то нездоровое ожидание. Лица посерьезнели, на них читалась напряженность. Зеллаби как-то сказал об этом Уиллерсу, и доктор согласно кивнул.

— Ничего удивительного, — сказал он. — Мы приближаемся к финишу, каков бы он ни был. Ближайшие недели вызывают у меня опасений даже больше, чем их было в самом начале. Сейчас мы должны напрячь все силы.

— Болтовня старух нам отнюдь не помогает, — сказал Зеллаби. — Антее уже не удается, как прежде, держать их на расстоянии. Нельзя ли как-нибудь заставить их замолчать?

— Это еще никогда и никому не удавалось, — покачал головой доктор. — Мы и так уже сделали все возможное — и почти все благодаря помощи миссис Зеллаби.

Несколько мгновений Зеллаби колебался, затем решился.

— Я обеспокоен ее состоянием, Уиллерс. Не могли бы вы с ней поговорить? — спросил он.

— Поговорить?

— Она встревожена сильнее, чем нам кажется. Это обнаружилось пару ночей назад. Вроде бы ничего особенного. Я вдруг заметил, что она смотрит на меня так, словно ненавидит, — но вы же знаете, что это не так… Потом, хотя я и молчал, она вдруг воскликнула: «Мужчинам гораздо проще! Вам ведь не суждено через это пройти! Откуда вам знать, каково это — лежать без сна и сознавать, что тебя просто использовали, словно ты вообще не человек, а какой-то механизм, вроде инкубатора…»

Зеллаби помолчал, покачав головой.

— Чертовски мало тут можно сделать. Я не пытался остановить ее. Думал, ей лучше выговориться, думал, ей это поможет. Но лучше бы вы поговорили с ней, успокоили ее. Она знает, что все анализы и рентген показывают нормальное развитие плода, но она вбила себе в голову, что даже в случае отклонений вы будете утверждать, что все идет нормально. Такова ваша профессия. И наверное, она права.

— Но ведь все, слава Богу, идет хорошо, — сказал доктор. — Не знаю, что бы я сделал, если бы было наоборот. Уверяю вас, пациенты не могут испытывать большего облегчения, чем я сам. Так что не беспокойтесь. Конечно, я с ней поговорю. Она не первая, к кому приходят подобные мысли, и наверняка не последняя. Но, знаете, когда мы разберемся с этим, боюсь, у нас появятся новые поводы для беспокойства… Нас ждут очень, очень трудные времена…