— Рискнем, — сказала Шошана.

И они отправились. Уже начался период дождей. Воды Иордана, подергиваясь рябью, лениво пульсировали. Шли целую ночь. Когда они оказались на сирийской территории, поднялся и растаял пернатыми клочьями и без того неплотный туман. На много километров растянулась чужая, обработанная феллахами земля.

— Может, вернемся? — спросил Меир. Шошана закусила губу и отрицательно покачала головой.

Они шли до тех пор, пока не наткнулись на сирийский патруль.

Их доставили в Кунейтру. Меира допрашивали и били. Задавали вопросы, на которые он не мог ответить, даже если бы хотел.

— Сколько тебе лет? — спросил похожий на феллаха сирийский капитан — из тех, которые никогда не становятся майорами.

— Семнадцать.

— А ей?

— Пятнадцать.

— Так вот, если ты не будешь отвечать на вопросы, я отдам ее взводу своих солдат.

Меир рванулся из-за стола: — Тогда прежде убей меня. Потому что живой я тебя из-под земли достану.

Офицер долго молчал, глядя на пленника тяжелым взглядом. Потом произнес устало: — А ты не трус. Впрочем, с вами разберутся в Дамаске.

И, уже поднимая телефонную трубку, сказал так тихо, что Меир едва расслышал: — У меня тоже есть сестра…

Продержав месяц в дамасской тюрьме, их обменяли на трех лихих сирийских офицеров, влетевших на «джипе» в расположение израильских войск. Но с тех пор Меир открыл «сирийский счет», а счета свои он закрывал — рано или поздно.

В шестидесятые годы в Израиле пользовалась особой популярностью песня «Красная скала».

Песню эту запретили, чтобы не будоражила воображение. Она не звучала по радио. Не исполнялась на концертах. Бродягой шлялась по дорогам, появлялась на школьных вечеринках, надолго задерживалась в военных лагерях.

Красная скала — это Петра, легендарная столица Набатейского царства, просуществовавшего до начала второго века, когда наместник Сирии Корнелий Пальма по указу императора Траяна превратил «относящуюся к Петре Аравию» в римскую провинцию. Давно исчезли набатеи, номады семитского происхождения, не изменившие арамейской культуре и потому уничтоженные воинственными приверженцами пророка Мухаммеда. Но остался высеченный в скалах удивительный город, избежавший тлетворного влияния времени, сохранивший дикое, первозданное очарование.

Сегодня Петра — почти единственная достопримечательность Иордании, потерявшей святые места мусульманства и христианства в Шестидневную войну.

Меиру было пятнадцать лет, когда кто-то из друзей подбил его на экскурсию в район знаменитых медных рудников Тимны. Броская красота Соломоновых столбов произвела впечатление, и Меир не мог оторвать от них глаз. Как вдруг он услышал голос экскурсовода: «То, что вы видите, — ничто по сравнению с Петрой».

Позднее Меир записал в своем дневнике: «Что-то дрогнуло во мне, когда я впервые услышал дразнящее, пленительное слово „Петра“. Но потом, постепенно, штрих к штриху, образ к образу, стала вырисовываться легенда, настолько призрачная и далекая, что навсегда должна была остаться дивной сказкой — и не более.

Прошло несколько лет. Изменились реалии. Невозможное стало возможным. Тогда и дала о себе знать, как старая рана, давняя мечта. Она ожила во мне, и я не знал покоя до тех пор, пока не решил: пойду, и будь, что будет. И мне сразу стало легче».

В Петру его сопровождала давняя приятельница Рахель Сабураи. Боготворившая Меира, она была готова идти за ним хоть на край света. Впрочем, как и многие другие.

Четыре ночи и три дня длился их отчаянный поход. И они добрались до цели. И шесть часов провели среди варварского великолепия древних дворцов, высеченных в скалах цвета крови, покрытых узорными надписями на мертвом языке.

И вернулись, чудом обойдя посты легионеров, избежав встречи с ненавидящими Израиль бедуинскими кочевниками.

Так Меир Хар-Цион положил начало рыцарской традиции, просуществовавшей в израильской армии многие годы.

Когда Данте проходил по улицам Вероны, жители города долго провожали его глазами. Им казалось, что они видят на его лице отблеск адского пламени. Приблизительно с таким же чувством смотрели бойцы на Хар-Циона.

Он побывал в Петре и вернулся живым…

И вот начались походы в Петру — сначала бойцов сто первого отряда, а затем парашютистов. Это было похоже на повальное безумие, на попытку сумасшедшего художника расписать красками неистово пылающий закат.

Скала-молох требовала все новых и новых жертв. Бойцы — лучшие из лучших — погибали на пути в Петру или при возвращении. Легионеры, знавшие о странном ритуале израильских парашютистов, устраивали засады. Лишь немногим удавалось побывать ТАМ и вернуться. Но зато они сразу как бы вступали в замкнутый, почти кастовый «рыцарский орден». На них смотрели, как на титанов, для которых не существует невозможного. Они стали легендой армии, создававшей героический эпос, охвативший все годы существования Израиля.

Меир, терявший товарищей, не раз сожалел, что это он положил начало кровавой традиции.

По следам Хар-Циона, например, отправились двое его бойцов, Дмитрий и Дрор. Им повезло, и они добрались до Петры. Провели в этом некрополе день и даже засняли целую фотопленку. Но на обратном пути попали в засаду — и приняли бой. Дрор был убит, а Дмитрий, раненный в ногу, прорвался к своим, оставив позади трупы нескольких легионеров. Ковыляя, опираясь на ручной пулемет, как на костыль, он пересек границу.

Военную карьеру Меир начал в молодежных армейских формированиях НАХАЛа, где солдатская служба сочеталась с земледельческим трудом. Это было совсем не то, к чему он стремился, но дети киббуцов шли в НАХАЛ. Пошел и Меир. Он понимал, что армию лихорадит, что страна переживает трудный период. Воры хозяйничали в доме, а хозяева делали вид, что все в порядке.

В восемнадцать лет интеллектуальный уровень Меира был выше, чем у среднего израильтянина. Он много читал, хоть и бессистемно. Неплохо знал еврейскую историю. Разбирался в литературе. Сам писал стихи и регулярно вел дневник. Он хотел учиться, но уже тогда задумывался: какой путь выбрать?

Изучать деяния других или добиться, чтобы другие изучали его деяния?

Честолюбие предопределило решение.

Новобранцам тогда жилось трудно. Суровая дисциплина. Изнурительные учения. Сержант — король. Офицер — Бог.

Дан Бехер, начинавший вместе с Меиром военную службу, вспоминает: «Нашим инструктором был Мойшеле Стемпель, погибший в столкновении с террористами в Иудейской пустыне уже в семидесятые годы. Стемпель был крутого нрава мужик. Нянчиться с нами не собирался. Поднял всех на рассвете, нагрузил амуницией, как верблюдов, и побежал — сам налегке, даже без оружия, легко перебирая длинными ногами. Мы — гуськом за ним. Меир впереди. А Стемпель, сукин сын, в горы прет. Едкий пот заливает глаза. Сердце подступает к самому горлу. А тут еще это проклятое солнце. Но мы держимся. Стемпель бежит все быстрее. И тогда Меир кричит: — Стемпель, тебе нас не сломить. Услышав это, Стемпель рванул, как породистая лошадь, оскорбленная плетью. Меир дышит ему в затылок. И мы тоже не отстаем, хоть и злимся на Меира. Какого черта он его дразнит? Четыре часа длилась эта пытка. Меир выкрикивает свое кредо, а Стемпель наращивает темп. В какую-то секунду я понял, что — все. Баста. Вот сейчас разорвется судорожно впитывающая раскаленный воздух грудная клетка. Но тут я увидел перед собой упрямый затылок Меира.

Мы выдержали этот марафон. И лучшим из нас был Меир».

Потом Меир окончил сержантские курсы, стал командиром патруля, побывал в Петре. Он знал, что формируется сто первый отряд, но никуда не обращался. Ждал, когда его позовут. И настал день, когда он получил приказ явиться к майору Шарону.