2 Мне уже никогда не вернуться туда, Где в глубоких прудах остывает вода, Словно времени тёмный и терпкий настой, Горьковато-полынный, недвижно-густой, Где в закатных окошках мутнеет слюда, Где, качаясь на лапах еловых, звезда Подлетает всё выше и месяц над ней С каждым взмахом всё тоньше и словно ясней. И в траве разогретой, глубокой, как сон, Мне уже не услышать сквозь стрекот и звон, Сквозь плывущий под веками медленный зной, Как шуршат облака – высоко надо мной. Никогда – это веточки сломанной хруст, На иных берегах расцветающий куст, Это голос, летящий сквозь мёртвую тишь, Долгим эхом становится. И только лишь, Задержавшись над лугом, дыханье моё Всё колышет былинки сухой остриё, Да ещё отраженья на глади пруда Смотрят в синюю бездну чужих «никогда». 3 В краю далёком, в городе Марии Душа осталась пленною навек. Озябший парк и улицы пустые Заносит снег, заносит первый снег. Там стук копыт и глухо, и тревожно Трёхтактным ритмом разбивает тишь И сонные деревья осторожно Нашёптывают: «Стой… Куда спешишь?..» А небо отчуждённо и высоко, И хрупкий лист ложится в снежный прах. И скачут кони далеко-далёко, И ветер сушит слёзы на глазах. «Охлюпкой, стараясь не ёрзать…» Охлюпкой, стараясь не ёрзать По слишком костистой спине, Я в Богом забытую Торзать Въезжаю на рыжем коне. Деревня глухая, бухая, Вблизи бывшей зоны. И тут Потомки былых вертухаев Да зэков потомки живут. В пылище копаются куры, Глядит из канавы свинья: Что взять с городской этой дуры? А дура, понятно же, – я. А дура трусит за деревню Туда, где и впрямь до небес Поднялся торжественно-древний, Никем не измеренный лес. Где пахнет сопревшею хвоей, Где тени баюкают взгляд, И столько же ровно покоя, Как десять столетий назад. Где я ни копейки не значу, А время, как ствол под пилой, Сочится горючей, горячей Прозрачной еловой смолой. «Рыжая псина с пушистым хвостом…» Рыжая псина с пушистым хвостом Дремлет в тенёчке под пыльным кустом И, полусонная, в жарком паху Ловит и клацает злую блоху. Рядом, приняв озабоченный вид, Вслед за голубкой своей семенит Самый влюблённый из всех голубей… На воробья налетел воробей — Бьются взъерошенные драчуны, Не замечая, что к ним вдоль стены Тихо крадётся, почти что ползёт Весь напряжённый, пружинистый кот. Как хорошо, что они ещё есть В мире, где горестей не перечесть, В мире, дрожащем у самой черты, — Голуби, псы, воробьи и коты. Трёхстрочия
* * * купила проездной — нет, не дождусь счастливого билета. * * * утром в небо взглянула, а там – пустота: ласточки улетели. * * * после грозы капли дрожат на ветвях — тихо смеются деревья. * * * тёмная влага на сучьях подстриженной липы — дерево плачет безмолвно. * * * сломанной ветке вновь зеленеть по весне, но на иных берегах. «Я, скорее всего, просто-напросто недоустала…» Я скорее всего просто-напросто недоустала Для того, чтобы рухнуть без рифм и без мыслей в кровать. Что ж, сиди и следи, как полуночи тонкое жало Слепо шарит в груди и не может до сердца достать. Как в пугливой тиши, набухая, срываются звуки — Это просто за стенкой стучит водяной метроном. Как пульсирует свет ночника от густеющей муки, Как струится сквозняк, как беснуется снег за окном. То ли это пурга, то ли – полузабытые числа Бьются в тёмную память, как снежные хлопья – в стекло. Жизнь тяжёлою каплей на кухонном кране зависла И не может упасть, притяженью земному назло. Троллейбус Неизвестным безумцем когда-то Прямо к низкому небу пришит, Он плывёт – неуклюжий, рогатый — И железным нутром дребезжит. Он плывёт и вздыхает так грустно, И дверьми так надсадно скрипит, А в салоне просторно и пусто, И водитель как будто бы спит. И кондуктор слегка пьяноватый На сиденье потёртом умолк. Ни с кого не взимается плата, И на кассе ржавеет замок. Он плывёт в бесконечности зыбкой, В безымянном маршрутном кольце С глуповато-наивной улыбкой На глазастом и плоском лице. И плывут в городском междустрочье Сквозь кирпично-асфальтовый бред Парусов истрепавшихся клочья И над мачтами призрачный свет. |
