Пить больше не хочется. Кажется, он просто забыл, что в мире есть вода, и теперь умеет жить без нее, в огромном безводном мире пепла и жара.

Солнце все ближе и ближе. Оно растет, встает над горизонтом, отодвигает черное небо, заслоняя его собой.

Растет жар, идущий от солнца. Дымится форма на Номахе и его товарищах. Лопаются ремни и пояса, опадают в пыль кобуры и сабли.

Истлевает и падает упряжь коней, и они идут, больше не направляемые людьми, словно осознав цель похода и приняв ее как свою.

Бьют через все небо огненные молнии, трещат и лопаются скрепы мира.

Отряд Номаха въезжает в солнце.

Номах попал к ней с пулей в ноге и рубленой раной плеча.

Он едва-едва смог уйти по глубокому снегу от преследовавших его казаков. Помогли метель и выносливость коня.

Когда погоня отстала, Номах остановился, прислушался к свисту ветра, сквозь который едва доносились звуки выстрелов.

— Оторвался, — прошептал он, и усталость рухнула на него неподъемной тяжестью.

Номах пошарил по ноге, нащупал две дырки, из которых текло темное и горячее.

— Навылет…

В сапоге хлюпало.

Нестор засунул руку под полушубок, тронул плечо.

— Это ладно. Царапина.

За свою жизнь он научился отличать настоящие раны от пустяковых не хуже полкового хирурга.

Кровь текла по штанине, и он чувствовал, как вместе с ней выходят из него силы. Она быстро заполнила узкий сапог и теперь капала на снег крупными, тяжелыми, как черешня, каплями.

— Надо торопиться, — сказал он себе, зажимая раны пальцами и чувствуя, как легчает от кровопотери голова.

Измотанный, раненый, как и Номах, ахалтекинец шел, хромая и спотыкаясь.

Порыв ветра донес легкий, еле слышный запах дыма.

— Чуешь? Чуешь? — взволнованно пригнулся Нестор к уху коня.

Конь, похоже, и сам понял, в какую сторону надо идти.

— Что там? Костер, дом? Наши, казаки?.. — замельтешили в голове у Номаха вопросы.

Вскоре они остановились возле одинокого хуторка в три хаты. Окна одной из хат светились неярким теплым светом.

Номах подъехал к двери, постучал в дверь стволом револьвера.

— Кто? — раздался тревожный женский голос.

— Ты одна дома?

— А тебе что за дело?

Что-то в голосе женщины успокоило Нестора. Он снял пистолет со взвода, спрятал его в карман полушубка и осторожно слез с коня.

— Не бойся, хозяйка. Открой, раненый я.

— Так тут тебе не лазарет! Раненый он… Я не фершел. Езжай, куда ехал.

Номах стоял на одной ноге, привалившись к стене.

— Да, открой ты, бисова баба! — с усталой злобой негромко сказал он, и та, не решаясь больше перечить, открыла дверь.

Номах, едва ступая на простреленную ногу, прошел внутрь хаты, сел на укладку.

— Поди коня в закуту сведи. И окна подушками закрой. А то увидит еще кто…

— Да кто увидит? Метель такая, небо с землей мешается, — ответила хозяйка, однако же накинула шаль и повела коня за хату.

Когда она вернулась, он смог рассмотреть ее. Было ей лет двадцать пять, волосы темно-русые, лицо, как луна, круглое и, как луна же, холодное и отстраненное. Главное же, что бросалось в глаза, огромный, словно она запрятала под одежду мешок зерна, живот.

— Раненый он, конь твой, — сказала она.

— Знаю…

Баба стояла, обняв руками пузо, и безучастно смотрела на непрошенного гостя.

— Бинтов-то у тебя нет, поди? — спросил Номах, провиснув плечами от боли и слабости.

— Откуда? — ответила она, не трогаясь с места.

— Порви тогда тряпок каких. Или принеси мне, сам порву и перевяжу.

Голова становилась все легче и легче. Казалось, еще немного и она просто растворится в воздухе, как дым от остывающего костра.

Номах порвал принесенные тряпки и принялся расстегивать штаны.

— Отвернись, — бросил бабе, тяжело дыша.

— Нежный какой… — Она неожиданно усмехнулась, впервые смахнув с лица отстраненное выражение, и отошла к окну.

Номах попытался снять сапоги, но, как ни старался, ничего не вышло.

— Пособи, что ли!.. — грубо окликнул хозяйку, досадуя на свою слабость.

Та стащила сапоги и принялась снимать с него штаны.

— Это не надо, я сам… — попытался сопротивляться Номах.

— Угомонись уж! Чего я там у вас, кобелей, не видала?

Пока она перевязывала рану, он кивнул на ее живот и спросил осипшим голосом:

— Скоро?

— Не сегодня, так завтра.

Потом глянула на него исподлобья, добавила чуть мягче:

— Недели через три, должно.

— А мужик твой где?

— Воюет мужик мой. Вы ж теперь все воины. Черти бы вас всех взяли, — добавила она со злостью и затянула повязку так, что Номах скрипнул зубами.

За кого воюет муж, Номах спрашивать не стал, сама она тоже не рассказала.

— В других-то хатах есть кто?

— Были. Да кверху брюхом всплыли. «Испанка» подобрала.

— Так ты что же, в одиночку тут рожать собралась?

— На днях думаю к брату податься. Он тут в пятнадцати верстах, в Хлевном.

Она виток за витком обматывала ногу Номаха.

— Одной-то не родить. Да и еды у меня осталось мыши пополдневать.

— А ты смелая, — ощупывая тугую ткань на ноге, сказал Номах. — Ночью незнакомому человеку открыла.

— Станешь тут смелой… Не открой я, ты, поди, с нагана палить бы начал, нет?

— Не под дверью же мне у тебя подыхать.

— Вот и я о том.

Опираясь на укладку, она поднялась с колен. Забрала тяжелые от крови штаны и сапоги Номаха, кинула взамен истертые мужнины кальсоны.

Вернулась с ведром воды, замыла пол.

— Натекло-то с тебя, будто с быка.

Задыхаясь, выпрямилась, вытерла пот со лба.

— Не могу, мутит. Дух от кровищи больно тяжелый…

Отдышавшись, спросила:

— Зовут-то тебя как?

— А оно тебе надо, имя мое? Меньше знаешь, лучше сны снятся.

— Да и пес с тобой… — махнула она рукой и пошла управляться по хозяйству.

— Поесть собери чего-нибудь.

— Каша гречневая есть. Теплая, в печи стоит.

— С мясом?

— Шутишь? Уже и как выглядит оно забыла… — Она вздохнула, тревожно поглядела на закрытое подушкой окно. — Гречки на три дня осталось, да картошки на неделю, — сказала самой себе. — Вот так. А дальше все. Хоть петлю на сук да с ветром плясать.

— За что я крестьян люблю, так это за то, что прибедняться вы мастера.

Она посмотрела на гостя недобро сузившимися глазами, но ничего не ответила.

Ночью Номаха разбудили стоны. Хозяйка вскрикивала, скулила, мычала протяжное «Ой, божечки! Ой-ой-ой…»

— Эй, слышь, как тебя там!.. — закричала она наконец.

Номах с трудом сел на укладке, с трудом, чуть не падая, доковылял до ее кровати.

— Чего? Рожаешь, что ли?

— Нет, пою! Давай, подтягивай, — отозвалась она, светя в темноте бледным, как полотно, лицом.

— Ты ж говорила, три недели еще.

— Ну, сказала баба и сказала. Ошиблась, должно. Ой, божечки! — выдохнула.

— Первый у тебя, что ли?

— Третий. Первые и годика не прожили. Прибрал господь. Ты вот что, — горячо заговорила она. — Езжай за бабкой. Есть тут в трех верстах одна, роды принять может. Привези ее.

— Нет, родимая. Я сейчас со своей ногой до двери-то с трудом дойду, не то что до бабки твоей. Да и конь у меня раненый, плохой из него ходок. Тем более снега такие, невпролаз. Мог бы уйти, неужто стал бы возле твоей юбки отсиживаться?

— Вот навязался на мою голову! — Она вцепилась себе в руку зубами и тонко, по-щенячьи заскулила.

Потом закрыла ладонью со следами зубов глаза и запричитала:

— Ой-ой, лишенько! Да как же это!

— Да не шуми ты. Примем твоего ребенка. Внутри не отсидится.

— Кто примет, ты, что ли, душегубец?

— А кто еще, раз больше некому?

— Ой-ой! — выкрикнула она.

— Ладно, не ори! — прикрикнул он, пытаясь за грубостью скрыть замешательство. — К третьему разу могла бы уж и привыкнуть. Говори, что делать.

Номах старался не подавать вида, но было ему сильно не по себе. К своим тридцати годам он без счета побил народу, но ни разу еще не помогал человеку явиться на свет.