Батька стоял, оперев руки в колени и все шептал и шептал на ухо плачущему от боли мужику, а над ними висел бессильно прибитый к потолку сотник.

Ропот крестьян нарастал.

— Думай! Думай, хлебороб, кто тебе свой, а кто враг тебе! — прокричал наконец Номах и, трясясь, пошел к двери.

— Пропусти! — рявкнул, и люди, внезапно присмирев, расступилась. — Смерть тому, кто добра не помнит! — крикнул напоследок Номах серой, будто сплавленной в единый угрюмый слиток толпе. — Думайте! Все, думайте!

— А что тут думать! — раздались крики. — Белые грабили, красные грабили. Петлюра, германец… Теперь вы пришли?

— Мы не грабить пришли, освобождать! — ответил Номах.

— Наелись, батька, свободой! Тошнит! Хватит!.. Жить дайте! По-простому, без грабежа!..

— Мы защищаем вас! — крикнул Номах.

— Все защищают! Аж жрать нечего! Уходи, батька! Не позволим грабить!

— Я у вас единственный защитник! Ни белым вы не нужны, ни красным. Все из вас соки пить хотят! — кричал он им.

— А чем твои хлопцы лучше? Так же лошадей им дай, хлеба, сена. Чем ты, батька, лучше?

Чувствуя нарастающее озверение Номаха, Задов взял его за плечо.

— Пошли, Нестор.

Подбежали вооруженные номаховцы.

— Становись! — заорал им Номах. — Приготовиться к стрельбе.

Послышалось сочное лязганье десятков затворов.

— Нет, Нестор! — Задов скрутил его.

— Целься!.. — вырываясь, крикнул Номах.

Задов зажал ему рот рукой и скомандовал бойцам «отбой».

— Суки!.. Курвы!.. Предатели!.. — орал, вырываясь и плача, Номах. — Я за вас жизни не жалел!.. За вас!.. Я же за вашу свободу!.. За счастье!.. А вы что? На вилы? Да люди ли вы после этого?..

— Тихо, тихо, батька… — увещевал его Задов, оттаскивая подальше от проклятого амбара. — Мы им еще покажем… Поймут. Умоются еще…

— Нет, Левка, — неожиданно высохшим голосом произнес Номах. — Это конец. Конец. Понимаешь?

Он вырвался, упал на землю, на пыльную поселковую дорогу, ткнулся в нее лицом.

— Конец, понимаешь? Понимаешь?..

Босоногие мальчишки бежали по улицам, стучали в окна, кричали в открытые форточки.

— Батька на площадь к храму зовет. Дело скажет.

— Что еще за дело?

— Скажет.

Народ потек на площадь.

— Братья-сестры! — восседая на спокойном, как скала, першероне, сказал Номах. — Вы все знаете, сейчас идет уборка пшеницы. Комбайны день и ночь в поле. Комбайнеры неделю дома не были. Спят по четыре часа, остальное — работа.

— Знаем, батька.

— Урожай добрый. Убирать хлопцам еще много. Очень много. Но сюда идет туча. Вон уже видна.

Из-за края неба наползала волчицей тьма.

— Похоже, буря будет, батька. С дождем и градом! — крикнул кто-то со звенящей тревогой в голосе.

— Так и я о том. Побьет град пшеницу, к гадалке не ходи.

— Побьет, — загудел сход.

— Петь надо, братья-сестры. Другого выхода нет.

Тишина повисла над площадью.

Номах поднял голову, солнце блеснуло меж облаков.

— Пошли петь! Чего замерли? — крикнул один, и тысячи подхватили. — Петь! Петь!

— Пошли! — Номах спрыгнул с широкой, как телега, спины коня и отправился вместе со всеми.

Они подошли к краю поля.

Невдалеке деловитыми малиновыми жуками ползли комбайны. За ними послушно передвигались серо-голубые грузовики.

Номах пробрался в первый ряд, вышел, встал перед народом.

— Э, не галдеть! — крикнул он.

Гвалт медленно стих.

— Гоним бурю обратно за горизонт! — указал он себе за спину, откуда накатывала туча.

— С чего начнем, батька?

— «Ойся ты ойся».

— Чтой-то с нее? — спросила кудрявая девушка из первого ряда.

— Да нравится, — подмигнул он ей.

— Как скажешь, батька. — Она слегка опустила голову, не переставая поглядывать на него.

«Ах, ты ж, крапива, — подумал Номах. — Такая обожжет, не скоро забудешь».

— Поехали! — крикнул Нестор. — Гони ее, суку серую.

Ойся ты ойся,

Ты меня не бойся.

Я тебя не трону,

Ты не беспокойся…

Песня встала над людьми, уплотнилась и двинулась вперед. Завихрились ветра, вздрогнула атмосфера. Песня ударилась о тучу и вытолкнула ее за горизонт с той же легкостью, с какой хозяйка убирает граблями клок сена.

Песня кончилась.

— Хорошо! — крикнул Номах. — Получилось.

Одобрительный гул пролетел над полем.

— Радоваться рано. Буря напор не послабит. Дальше будет все сложнее и сложнее. Соберитесь. Самое трудное только начинается.

Туча наступала серой лавой, плотным фронтом.

Комбайны собирали урожай, зерно текло в кузова.

Темное небесное мясо давило из-за горизонта.

— Держаться! Поле надо спасать.

Далеко-далеко били в землю изломанные спицы молний. Электричество наполняло воздух, трещало искрами в волосах, проскакивало меж пальцев.

— «Несе Галя воду»! — крикнул Номах, и воздух задрожал от хора людских голосов, слаженного, похожего на ладно выстроенную стену, из тех, где меж камней не просунуть и лезвия ножа.

Туча принялась растекаться в стороны.

— Вправо-влево поглядывайте, — передал по цепи Номах. — Обойти может.

Хор звенел.

— Следующая «Ты ж мене пидманула», потом «Как в Иерусалиме», — сказал он и поспешил по стерне к ближайшему комбайну.

— Нестор Иванович… — Молодой комбайнер не ожидал прихода батьки. — Вот, работаем.

— Вижу. Рацию дай.

Парень передал притороченную к витому проводу рацию.

— Хлопцы, — выдохнул батька. — Хлопцы. Надо наддать. Мы держим тучу, как божья цепь сатану, но силы у людей не беспредельны. Часов через пять уставать начнут. Через двенадцать падать. Когда управитесь?

В рации установилась тишина, прерываемая лишь треском атмосферного электричества.

— Через трое суток, батька, управимся, — сказал уверенный голос.

— Через шестеро, — влез суетливый дискант.

— Через трое, — повторил уверенный. — Продержитесь. Маняше, подруге моей кудрявой-чернявой, привет.

— Трое так трое. Зовут тебя как?

— Андреем, — снова вклинился дискант.

— Сергеем, — ответил уверенный. — Ладно, хлопцы, поднажмем. Пока там наши матки, отцы да подруги тучу держат.

Номах выключил рацию.

— Спасибо! — бросил комбайнеру и, соскочив на стерню, поспешил к хору.

Через несколько часов, когда на лицах поющих стала проявляться усталость, Номах вытащил из толпы бойкого и смуглого, как головешка, пацана.

— Беги в сельсовет. Пусть звонят по соседним селам, подмогу зовут.

Малец исчез.

Подкрепление подошло, когда люди начали падать от усталости.

Комбайны и машины, не справляясь с заданным темпом, перегревались и глохли. Ремонтные бригады сбивались с ног. Золотое зерно сыпалось мимо кузовов, на черную землю, и Номах чувствовал себя так, словно каждое пропавшее зернышко оставляло на нем ожог.

— «Уходил я…» — кричал он сорванным голосом хору. — «Все останется здесь…» «Ой, да за рекой…»

Люди спали по очереди, не более двух часов, ели на ходу, поспешно хлебая окрошку деревянными ложками. Потом снова вставали и продолжали петь, удерживая бурю в отдалении от полей.

— Терпим, братья-сестры. Там, на комбайнах, хлопцы тоже стараются.

Они пели «Тонкую рябину», «Ах, одна я, одна», «Небо светит», «Не надо рая»…

Хор голосов, крепкий, стройный, держал грозовую тучу ровно трое суток, пока молодой безусый комбайнер не прибежал, спотыкаясь, и не закричал:

— Закончили! Все! Последний грузовик с зерном ушел!

И пропал с этим криком где-то в ликующей толпе.

Наползли тучи, черные, тяжелые, словно сотканные из мокрой шерсти, обрушились дождем и градом на идущих домой людей. Впрочем, те едва ли расстроились, они обнимали друг друга за плечи, целовались, пили дождь, сосали ледяные горошины.

— Наша победа? — спрашивали.

— Наша! — отвечали друг другу.

Нестор увидел паренька, принесшего весть об окончании уборки. Он держал за руку кудрявую дивчину, которую Нестор назвал про себя «крапивой».