В октябре перед нею легла Рессета.

Кто из солдат 290-й забыл это слово?.. Рессета легла перед ними, как страшный рубеж. Слово «окружение» жуткое, но смутное до тех пор вдруг воплотилось в жестокую явь, более жестокую, чем все пережитое с июня. Война сгустила тут до предела свои ужасы и от каждого потребовала:

— Решай!

Кто знает Рессету, тот знает: выбор был мал и беспощадно огромен — умереть бойцом или жить предателем…

И впервые тут Кирилл Атласов увидел тех, кто не нашел в себе сил с честью сделать выбор. Поднять руку на них, как повелевал воинский долг, у Атласова тогда еще недостало мужества, но сердце его наполнилось извечной гадливостью к предателям. Их были единицы. Но они были, те, кто поверил, что в горьком дыму, вставшем над Родиной, померкли ее звезды. Презренные имена их стерлись в памяти бойцов прежде, чем разошлись круги над винтовками, которые эти предатели бросили в темную воду Рессеты.

Но Рессету солдаты помнят.

…Километрах в пятидесяти к северо-востоку от Брянска, там, где кончаются его темные болотистые леса и начинаются леса светлые и сухие, уходящие к Брыни, лежит песчаная плешинка с десятком сел на крутых буграх, изрезанных оврагами. С юга и востока плешинку эту охватывает полукольцом речка Рессета — перед тем как ускользнуть на север, в светлые леса. Узка она тут, Рессета, и ничтожно мелка, да широки и гибельно топки болота, родившие ее.

На плешинку эту, на бугры, в большие села Буяновичи, Нехочи и Хвастовичи — к Лихому болоту перед Рессетой и вышли пасмурным утром 13 октября полки 290-й стрелковой дивизии.

Дальше путей не было.

Болото — впереди, направо — болото; влево, к северу, — бугры, на буграх — другие большие села: Пеневичи, Слободка, Подбужье, а в селах тех пьяный от побед, жаждущий крови враг. Свежие 52-я и 112-я пехотные дивизии были спешно выброшены гитлеровцами к Рессете еще 10 октября и ждали. С юго-востока подошла и стала за рекой, на шоссе Карачев — Хвастовичи, 18-я танковая дивизия из армии Гудериана, усиленная по личному приказу Гитлера отдельным моторизованным пехотным полком «Великая Германия». Танки, мотопехота, самоходная артиллерия 47-го танкового корпуса, десантники ждали на юге — вдоль железнодорожной ветки Гутовский завод — Брянск.

Путей не было!

А через железную дорогу Москва — Брянск, в неширокую брешь на перегоне Батогово — Березовка, оставленную войсками 43-го армейского корпуса, текли и текли наши подразделения — батальоны, дивизионы, штабы, медсанбаты, пекарни — арьергард энской армии Брянского фронта.

Они текли от переправ через реку Болву в Любохне беспрепятственно. Враг знал: впереди — Рессета…

К полудню тринадцатого октября на голом «Лихом болоте» у Рессеты, против Гутовского завода, скопилось столько людей, повозок, автомашин, пушек, тягачей, что пройти можно было только пробираясь под животами коней, под дышлами бричек или щелями меж машинами. Болотная земля прогибалась под ногами, как парусина; под колесами она лопалась с глухим выдохом. Пушки, подводы ложились брюхом на прихваченную морозцем ржавую, затоптанную жесткую траву, и вытащить их было нельзя, и тащить их было некуда. Но все же люди еще куда-то стремились, тащили машины, подводы. Возникали водовороты и потоки. Человек или трактор, захваченный ими, уже не мог выбиться в сторону. Кругом скрежетало, лязгало, ржало, ругалось «в бога и гроб», крутило, корежило и несло к переправе.

Переправы не было.

Каждые пять минут в реку, туда, где еще виднелись остатки бревенчатого моста, пачками ложились снаряды. Рессета разверзалась до нутра, потом швыряла в пасмурное небо фонтаны коричневой грязи, бревна, колеса, орудийные стволы, клочья тел.

Переправы не было.

Из водоворота у реки вырывались потоки людей и машин и устремлялись прочь, на бугры — под огонь танков. Машины вспыхивали. Мертвые оставались. Живые текли вниз, к Рессете.

Кто забыл это?

Сто вариантов собственной смерти увидел тут каждый. А кого и когда устраивал хоть один? Можно ли забыть, как воздух кричит от горячего свинца и в лицо тебе брызнула кровь из головы стоящего рядом (в тесноте ему некуда падать!), а ты ждешь, что вот сейчас и твоя кровь так же брызнет кому-то…

Нет, Рессету солдаты 290-й помнят!

К полудню 13 октября не стало полков, батальонов. Ни батарей, ни служб! Все перепуталось. Управление войсками рухнуло.

Под вечер отошли наши цепи, оборонявшие Хвастовичи, Нехочи, Буяновичи.

Под вечер потекли с бугров к Рессете раненые…

Ими еще с Десны были переполнены медпункты. Раненые и больные лежали на машинах, на повозках, на тропинках у реки, на снежной простыне в чахлом осиннике.

Одни лежали молча, обратив к близкому небу прозрачные, отрешенные от всего лица, другие пытались встать, тянули навстречу идущим руки, плакали:

— Братцы!..

— Не бросайте, родные!

— Друг, убей!..

Солдаты опускали глаза и стискивали зубы.

Только сестры метались над ними, как чайки.

Прекрасные, мужественные девушки в серых шинелях! Сколько видели ваши глаза, сколько вместило ваше сердце, сколько вынесли вы! Доброе слово скажет всегда о вас Родина и воин, о самоотверженных и чистых дочерях России в белых косынках с красным крестом!

Заскорузлыми от холода и крови, нежными, как сердце, руками сестра приподнимала голову раненого, убирала со лба влажные волосы, смотрела в полные муки, надежды и веры глаза и шептала:

— Сейчас, миленький! Потерпи, родненький! Помогу.

Чем?!

В слепой злобе ревел германский снаряд. Падал!

И от всего— от надежд и великого сердца — оставалась только воронка. Она дымилась недолго, потом земля впитывала кровь.

Земля и кровь были русские…

Под вечер фашисты ударили из пушек по всему Лихому болоту. Снаряды, впрочем, клали не густо. Ударят с Пеневичских высот — и ждут. Осядет синий султан разрыва — бухают из Нехочей. Потом у Буяновичей ухнут, совсем с другой стороны. И вдруг рявкнет орудие рядом, в Стайках…

Фашисты готовились к последнему удару и внушали: «Видишь, Иван, мы есть тут, унд дорт. Кругом! Думай, Иван, зер гут думай и решай».

…Зю-ююю-аах!

В самую высь рос синий султан.

…Ночь пришла страшная.

Разъединила солдат холодной темнотой в час, когда они больше всего нуждались во взгляде, в слове товарища, в твердом голосе командира. Ночь же оставила каждого наедине с его думами.

Сидели у машин, у подвод, в ямках.

Молчали.

Ветер ходил по Лихому болоту, а все другое было неподвижно. Кони стояли как каменные, словно и они знали, что сейчас на каждый звук откликается только смерть.

На кашель, на лязг, на скрип отвечал из заречных кустов пулемет. «Вас ист дорт?» — чугунно спрашивало с бугров орудие, и в небе шелестел снаряд. Шелест превращался над головой в свист, свист — в стремительный вопль; этот вопль обрывался у самой земли, и в могильной тишине отчетливо чмокал удар в зыбкую корку болота. Вспыхивал беззвучный сине-белый ослепительный огонь, и затем ужасный треск рвал сердце.

«Зер гут! Думай, Иван!..»

Думали.

Иногда Кирилл, коротавший ночь в неглубокой ямке, замечал, как из тьмы появлялась фигура, склонялась к сидящим, всматривалась в лица, вполголоса бросала:

— За мной!..

Уходили к реке.

Ветер хлопал вслед сырыми крылами, стряхивая с них снежинки, гнал по былью тепловатый запах болота.

Истекал час, может, меньше, и за рекой заполошно вспыхивала автоматная трескотня, ее тут же приглушали гулкие, холодные голоса крупнокалиберных пулеметов, низко загорались ракеты, и на болото с бугров налетал артиллерийский шквал. Рессета кипела — десять минут, двадцать.

Внезапно все опять стихало.

Только в глазах Кирилла долго еще плыли огненные хлопья.