Вернулся Сидор-маленький, поставил на стол бутылку водки, дымящийся котелок чаю. Потом стал вынимать из противогазной сумки и молча раскладывать на полотенце хлеб, сало, стручок сухого красного перца…

Майор с упреком следил за ним.

— Ворожишь, турок?

«Турок» было его любимое присловье, которое он, смотря по обстоятельствам, произносил то ласково, то укоризненно, то строго.

На длинном лице ординарца появилось плаксиво решительное выражение.

— Ладно вам! — прикрикнул он, вытирая кружку. — Нельзя ж больному человеку другие сутки морить себя голодом! Перекусите, пока придет кухня.

— Потом, Сидор.

— Слыхал уже. Поешьте!..

Командир полка откинулся на спинку стула, передохнул.

— Ты что на меня кричишь, вроде на батька? Вот отдам в разведку, там научат субординации. Атласов — он научит, сам знаешь! Как, лейтенант, возьмешь его?

— Куда мне такой семафор? За пять километров видно.

Майор безнадежно закрыл глаза.

— Что же делать с тобой, Сидор?

— Поешьте! — не отступал тот, кутая его колени. — Ей-богу, скажу доктору!..

— Вот болячка! А еще земляк, горловский шахтер!

— Так от простуды ж самое верное крутой чай с горилкой та перцем! Дите вы, не знаете?.. Двести граммов — и что бабка пошепчет! А аппетит — юрунда! Можно через силу.

— А может, лейтенант, действительно разбомбим эту чертяку? — постучал майор ногтем по запотевшей бутылке. — Меня и вправду что-то корежит.

Сидор из-за спины майора умоляюще кивал Кириллу.

— Да я, по совести, не прочь! — снял тот шапку. — Сегодня еще не ел…

— Все! Еще кружку, турок! — Командир придвинул к себе сало. — «Харч в обороне — главное!»— так говорилось у нас до декабря, да? Но добрый харч и в наступлении…

Загудел зуммер.

— «Река» слушает! — зашипел Сидор в телефонную трубку, но тут же, округляя глаза, передал ее майору. — Комдив!..

Майор удобнее расставил локти, собрался с силами:

— Слушаю, товарищ двенадцать… — Пальцы свободной правой руки заученно потянулись к седеющему завитку над лбом, крутнули его, как ус. — Да, я тут уже. «Сынки» пошли дальше… Нет, «ниточек» к ним еще не имею… Есть! Есть!.. Да кто вам наговорил, товарищ двенадцать?! Чепуховый насморк… Конечно, в такой день пусть лучше врагу будет кисло! Кстати, трофейщики уже дали мне сводку. Получается, что мы здорово таки пощипали нашего старого знакомого — генерала Хейнрици. Тут не шерсти клок, как говорится, а прямо вилы в бок! Я пошлю вам сводку… Сейчас, по телефону?.. Есть! — Майор вытер повлажневшее лицо, достал из-под карты желтоватый листок, вырванный из полевой книжки, придвинул свечу. — Слушаете, товарищ двенадцать?.. Это по городу только, на моем участке, и, думаю, не точно: не успели все подсчитать… Есть. Докладываю: тридцать два исправных танка… без горючего, кстати… сорок тысяч снарядов, более шести миллионов патронов, сорок восемь орудий, сто пулеметов, двести сорок вагонов с военным имуществом, двенадцать паровозов, более четырехсот автомашин. Слушаете?.. Пока все. Нет, виноват! — Майор поспешно перевернул листочек. — Самое интересное забыл. Эшелон новогодних подарков из Берлина… Да, да, оттуда! И главное, подошел час назад… Именно как кур во щи!.. Вина, сладости, зимние вещи. Побор со всей Европы, конечно. На каждом вагоне плакат: «От фюрера — героям Калуги»… Ну, тут ваше слово, товарищ двенадцать, кого теперь считать героями Калуги…

За окном скрипели полозья, слышались окрики ездовых. Издали накатывался низкий железный гул, и вот цементный пол, и стол, и белые свечи, которых Сидор-маленький зажег целый десяток, начали мелко дрожать: через привокзальную площадь пошли танки.

Накручивая седой клок на палец, майор говорил, дыша с присвистом:

— Нет, нет, товарищ двенадцать, мой сосед дрался хорошо, но вокзал и танки — это наше… Да, да, Атласова работа, именно его!.. Виноват, не слышу… Вот за это спасибо, большое спасибо, Иван Алексеевич!.. Конечно достойны!.. Кирюша! — прикрыл майор трубку. — Тебе за Калугу «Красное Знамя», и Андрееву…

Теплая волна радости подняла Кирилла.

— A-а… как же?..

— Атласов спрашивает, а как же остальным его орлам, товарищ двенадцать?.. Да нет, это он интересуется. Он интересуется, говорю!.. Да вот он, передо мной… Сало резал, а сейчас стоит, переживает… И вовсе я не жадный, просто они у меня все герои… Так ваша школа, товарищ двенадцать! Ваша, ваша!.. Вот это справедливо! Еще раз — спасибо! Сейчас же пришлю на всех наградные… Нет, нет, Атласова не задержим. Он сейчас выходит… Да, сам пойдет, как вы и распорядились… Конечно, лучше его кто же сделает?! Есть! Всего доброго!

Возвращая трубку Сидору, майор задержал взгляд на исхудалом лице разведчика, посопел:

— Поспать бы тебе. Глаза у тебя ненормальные… Иди сюда!

Кирилл обошел стол. Глаза у него жгло, точно их запорошило песком, знаки на карте сливались в рябое зеленоватое пятно. Он потер веки, положил локти на стол. От маленького тела командира шел сухой жар.

— Выйдешь севернее Азарова, сюда. — Майор показал карандашиком место на карте. — Пока немцы чинят стрелки, ты подорвешь рельсы. Иначе наша пехота не успеет… Немцы хотят скорее протолкнуть эшелоны к Тихоновой Пустыне, а мы не дадим! Тихонова Пустынь — очень важный пункт. Смотри: мы берем эту станцию и перерезаем противнику пути отхода на Вязьму по железной дороге, перерезаем дорогу Москва — Сухиничи. Понимаешь?.. Немец на это легко не пойдет. Драка будет. День, может, неделю, черт его знает. Эшелоны за это время — тю-тю! Поплывут в Германию.

— Ясно, товарищ майор.

— Дорога, конечно, охраняется…

— Ясно.

— Выполнишь задание, двигай вперед, в лес, сюда, на эту тропку, к Горенскому. Доложишь по рации.

— Есть.

— И чтоб пехота на пятки не наступила!

— Есть!

— Действуй, солдат!..

Первым шел Кирилл в белом маскхалате, с автоматом на груди. Следом цепочкой двигались шестеро — тоже в белом. Чтобы не потеряться в темноте, держались теснее. Шли третий час, а им казалось — целую вечность: так мотала вьюга, застигшая еще у города.

Там, где шоссе круто забирало к северу и надо было оставлять его, наткнулись на обгоревший немецкий танк.

— Отдохнем! — крикнул Кирилл, оборачиваясь к Андрееву.

Сержант с ходу толкнул его головой в грудь, выпрямился, рукавицами загородился от снега.

— Пришли?

— Садись! — приказал Кирилл.

— Припоздаем, товарищ лейтенант, — с тревогой сказал старшина.

— Нет! Отдохнем.

Ноги у Кирилла дрожали и подкашивались. Он привалился плечом к броне, еще дышавшей теплой гарью, натянул на лицо капюшон халата.

Бойцы молча устраивались рядом. Радист Пчелкин выгреб в сугробе ямку и сел, доверчиво прижимаясь узкой спиной к ногам лейтенанта.

Ветер пронзительно свистел. Сухая крупа стучала по заледеневшим халатам, как по жести.

В тепле щеки у Кирилла горели до боли. Потом это прошло. Навалилась дремота. В гаснущем сознании возникали картины пережитого, то смутные, словно плывущие в тумане, то яркие, как ракеты ночью. Вот улица в Калуге, похожая на огненный туннель. Из сизой хмари вываливается черный «юнкере», роняя железную каплю, и четырехэтажный домина раскалывается, точно полено под топором. Из трещин льется пламя и растекается по мостовой, липкое, как кровь. Падает срубленный снарядом телеграфный столб, а через него острыми плечами в пылающую дверь валится, проглотив крик, ариец в кургузом мундирчике. День или вечность назад он, Атласов, убил его? Каска летит прочь, и огонь хватает лохматую голову врага. День или вечность назад это было? Огромно время на войне!..

Жестоким усилием ноли Кирилл заставляет себя проснуться, испытывая колющую боль под черепом. А через минуту засыпает опять. И опять перед ним четкая, но теперь далекая-далекая, как в перевернутый бинокль, картина. Меж двумя пирамидальными тополями, строгими, как древки знамени, высится братская могила. В небо вознесен тонкий обелиск, и над ним плавно летит навстречу белым облачкам красная звезда. Мальчик, в полотняной рубашке, загорелый, как ржаной сухарь, и молодая темноволосая женщина стоят у насыпи, еще не поросшей травой, и, подняв заплаканные лица, всматриваются в колонку имен на узкой грани памятника.