— Так-так, что это у нас тут? — пренебрежительно произнес он, дымя папиросой. — Добровольцы пожаловали?

— Чтобы участвовать в преступлениях с вами заодно? — язвительно поинтересовалась Аннет. Несмотря ни на что, у нее всё-таки находилась смелость дерзить.

— Мы ведь где-то встречались с вами раньше, — прищурился он. — Ах, да! Припоминаю: испытательный полигон. У вас были друзья в том самолете, не так ли?

Он обошел ее кругом, словно оценивая товар на рынке.

«Жалкая противница, — заключил он. — О такую даже руки марать неохота. А отпустить я ее тоже не могу, донесет ведь».

— Заприте ее в чулане, — лениво распорядился он. — На что-нибудь девчонка да сгодится.

— Это меня-то в чулан?! — запротестовала Аннет. — Совести у вас нет! Я буду звать на помощь, вы так просто от меня не отделаетесь! Мошенники! Убийцы!

— Вишь, как разоралась, — сказал Туоно. — Заткните ей рот какой-нибудь тряпкой. Да, и стойте на страже на тот случай, если объявится кто-нибудь еще.

В кабинете директора царил полумрак, среди груд неразобранной документации остывала чашка кофе.

— Я им спуску не дам. Не на того напали, — бормотал Деви, ходя из угла в угол и морща лоб в тщетных усилиях распутать узел, который всё туже и туже стягивался на его собственной шее. — Туоно скрылся. Он затевал махинации у меня под носом, а я, слепой дурак, уши и развесил. Из-за моей халатности два грамотных специалиста уже отправились на тот свет! Два преподавателя и трое студентов! Почему, ох, почему я так недальновиден?! — тут он притормозил и остановился в центре комнаты: — О чем я только думаю?! Беглеца нужно немедленно схватить, арестовать, устроить допрос! Грош мне цена, если бандит не получит по заслугам!

Он бросился к телефону, бумаги посыпались на ковер.

— Алло! Алло! Сантьяго? Что у вас с голосом? А, простуда! Срочно соберите людей и произведите обыск всех подвалов в Академии. Да-да, вы не ослышались: подвалов и переходов. Если попадется кто-нибудь подозрительный, тащите ко мне. И не забывайте, у него могут быть пособники.

— Ах-ах-ах! — передразнил Туоно, кладя трубку. — Вы слышали, «у него могут быть пособники». Умора! Перевести звонки на другую линию было, бесспорно, моей гениальной задумкой.

В его планы не входило прятаться остаток жизни. Где-то в необитаемых закутках главного корпуса, он знал, пылится запретный глобус-телепортатор. Вопреки распоряжению директора, его не уничтожили, не сожгли вместе со старым мусором во время ежегодного праздника Обновления, который, по традиции, отмечался в Академии сразу же после Рождества. Туоно дал себе срок, чтобы добраться до глобуса и через него улизнуть. Неважно куда, хоть бы и за полярный круг. Бездействие его угнетало.

Когда всё становится в тягость, осень приходит по-настоящему. Она закрадывается в сердца, стоит лужами в глазах и веет холодными ветрами неприятия. Вместо того, чтобы сплотить студентов вокруг общего несчастья, нынешняя осень разъединила их, разбросала по разным углам, изолировала друг от друга. Розе, которая не мыслила себя без радости, теперь приходилось подавлять улыбки и изображать грусть. Не то, чтобы она не горевала о смерти товарищей, но горе это не отягчало ее дум. Мирей и Лиза, напротив, были слишком удручены, и смеяться при них значило попросту не уважать их чувств. Обе они пережили тяжкую утрату, обе ощущали пустоту, тогда как Роза ничего не потеряла, но даже и приобрела. Ее привязанность к Джулии не была столь велика, как у Мирей, руководительница ее пребывала в добром здравии, в отличие от начальника Лизы, и, ко всему прочему, вернулась в комнату ее соседка, Кианг (доводы врачей показались ей убедительными, и она решила более не искушать судьбу). Китаянка, которая до сих пор не поддавалась никаким традиционным методам воспитания, была укрощена настроением своих соседей и теперь держалась тише воды, ниже травы. Прошлый опыт подсказывал ей, что Роза из покладистой Грации[22] запросто способна превратиться в фурию, поэтому благоразумнее было не раздражать ее, дабы не попасть под горячую руку…

А Роза считала себя виноватой в том, что не может печалиться, как следует, отчего печалилась даже больше, чем ее подруги. Траурный цвет резко контрастировал с цветом ее рыжих волос, ей было тесно и непривычно в мрачной атмосфере общежития, а в лаборатории все разговоры сводились к тому, как беспечно вел себя директор и каких безответственных он нанял инженеров. Сотрудники генетической лаборатории по десять раз на дню обсуждали подробности катастрофы с тем неистощимым интересом, какой бывает присущ свидетелям аварии, но никак не потерпевшим, а Роза была вынуждена выслушивать их разговоры. И жизнерадостность ее постепенно увядала, как увядает цветок, пересаженный из благодатной в бедную, безводную почву.

Иного свойства была печаль Лизы. Эта печаль побуждала ее к активным, хотя, порой и бессмысленным, действиям. Так, без всякой причины, она трижды в день поднималась на крышу Академии и по шатким перекладинам подбиралась к самой двери географической будки. Дверь, разумеется, была на запоре, но Лиза, тем не менее, продолжала настойчиво посещать «место под солнцем». Мирей никак не могла объяснить себе ее странное упорство, однако предпочитала не затрагивать больную для всех тему. Больную еще и потому, что попытки раскрыть местоположение Туоно не увенчались успехом, чему отчасти поспособствовала сама Мирей. Сохраняя трезвую голову, она не спешила кидаться в крайности.

«Без плана, — говорила она, — вы не продвинетесь ни на шаг. Необходима стратегия, четкий алгоритм! Туоно наверняка вооружен. Загнанный зверь выпускает когти, и если пойти на него с голыми руками, ничего путного не выйдет. Помните, что дал наш первый рывок? Мы проблуждали в здании до позднего вечера, так и не добившись результата». Ее логика была неоспорима, и Лиза молча соглашалась, а Роза кивала, только чтобы не оставаться в стороне.

В один прекрасный день (а дело было в воскресенье) Роза проснулась и обнаружила, что срок траура истек. С утра небо расчистилось, и в окно ее опочивальни били косые солнечные лучи: Кианг опять забыла задвинуть шторы. Время было позднее.

— Эх, жизнь продолжается! — воскликнула Роза. Ей наконец-то не нужно будет притворяться, и первую улыбку она подарит солнцу.

— Надо же, как распогодилось! Ни дождинки, ни облачка! А ведь первый день зимы на дворе, — сказала она, сладко потягиваясь перед окном.

Китаянка засопела в своей кровати и перевернулась на бок.

— Какое распогодилось! — пробурчала она. — В Лигурии холодрыга, всего восемь градусов выше нуля. Хочу на Фиджи!

— Кому ты нужна, в Тихом океане-то? — удивилась Роза.

— Кому-кому? Себе! — огрызнулась Кианг. — Вот чудная! Думает, будто ехать в другие края можно лишь тогда, когда ее там кто-нибудь ждет! — выпалила она и для пущей предосторожности спряталась под одеялом: вдруг снова поколотят. Но Роза пропустила ее высказывание мимо ушей. Она смотрела в окно.

Студенты на выходные не разъезжались, и парк был полон народу. Это был образцовый парк, с кряжистыми безлистыми деревьями, побуревшей травой, убранными дорожками и высоко бьющими фонтанами. Несколько учеников развешивали на ветках фонарики.

— Сегодня первое декабря! А это значит, что меньше, чем через месяц, Рождество! — чуть ли не пританцовывая, говорил один из бывших соседей Франческо. — Только бы карнавал не отменили!

Немного поодаль, в кипарисовой рощице, группа студентов затеяла игру в петанк, а правее, за массивной статуей Бенедикта пятнадцатого, громко совещались магистранты. Прежнюю унылость точно ветром сдуло.

«Весь этот траур пустая формальность, — подумала Роза. — Притворство. У оптимиста не отнять его радости, а пессимист найдет, о чем потужить, даже в самые светлые минуты. Никто по-настоящему не сожалеет о смерти путешественников… Никто, пожалуй, кроме Лизы».