Так Биррена со мной беседовала.

А я, полный любопытства, лишь услышал слова "магическое искусство", как всей душой стал стремиться отдать себя ей под начало, готовый броситься в бездну. Я вырываюсь из рук Биррены и, сказав:

- Прости! - лечу к дому Милона.

Ускоряя шаги:

- Действуй, Луций, - говорю себе, - не зевай и держись! Вот тебе случай, теперь можешь насытиться чудесными сказками! Отбрось страхи, смело и берись за дело, но от объятий твоей хозяйки воздержись и считай священным ложе Милона! Однако надо постараться насчёт служанки Фотиды. Она ведь и лицом - привлекательна, и нравом - резва, и на язык - остра. Вчера вечером, когда ты падал от сна, как она проводила тебя в спальню, уложила на постель, укрыла, поцеловала тебя в лоб и, своим видом показав, с какой неохотой уходит, удалилась, оборачиваясь и оглядываясь! Что же, будь что будет, попытаю счастья с Фотидой!

 Так рассуждая, я достиг дверей Милона, голосуя за своё предложение. Но не нахожу дома ни Милона, ни его жены, только Фотиду. Она готовила хозяевам колбасу, набивая её мелко накрошенной начинкой, и мясо кусочками. Даже издали я слышу носом запах этого кушанья. Она, одетая в полотняную тунику, под груди красным поясом опоясанная, размешивала стряпню в горшке, круговое движение сопровождая вздрагиваниями. Всем членам передавалось плавное движение, бёдра трепетали, спина сотрясалась и волновалась. Поражённый этим зрелищем, я остолбенел и стою, удивляясь. Восстали и мои члены, пребывавшие прежде в покое. Наконец обращаюсь к ней:

- Как прекрасно, как мило, Фотида, трясёшь ты этой кастрюлькой и ягодицами! Какой медвяный соус готовишь! Счастлив и трижды блажен, кому ты позволишь хоть пальцем прикоснуться к нему?

Тогда девушка сказала:

- Уходи, бедняжка, подальше от моего огня! Ведь если моя искра тебя зажжёт, сгоришь дотла. Тогда, кроме меня, никто твоего огня не угасит, я ведь не только кастрюли, но и ложе трясти умею!

Она посмотрела на меня и рассмеялась. Но я ушёл не раньше, чем осмотрев её. Впрочем, что говорить об остальном, когда интересовали меня лицо и волосы: на них я смотрел сначала при людях, потом у себя в комнате наслаждался ими. Причина моего предпочтения ясна и понятна, ведь они открыты и первыми предстают нашим взорам. И чем для остального тела служат узором одежды, тем же для лица волосы - его природным украшением. Многие женщины, чтобы доказать прелесть своего сложения, всю одежду сбрасывают или платье приподнимают, являя нагую красоту, предпочитая розовый цвет кожи золотому блеску одежды. Но если бы у самых прекраснейших женщин снять с головы волосы и лицо лишить природной прелести, то пусть будет с неба сошедшая, морем рождённая, волнами воспитанная, пусть будет Венерой, хором, граций сопровождаемой, толпой купидонов сопутствуемой, своим поясом опоясанной, благоухающей киннамоном, источающей бальзам, - если плешива будет, даже Своему Вулкану понравиться не сможет.

Что же скажешь, когда у волос приятный цвет, и блестящая гладкость сияет, и под лучами солнца они испускают сверкание или отблеск и меняют свой вид: то пламенея златом, погружаются в медвяную тень, то вороньей чернотой соперничают с тёмно-синим оперением голубиных горлышек? Что скажешь, когда, аравийскими смолами умащённые, зубьями гребня разделённые на пряди и собранные назад, они привлекают взоры любовника, отражая его изображение наподобие зеркала, но милее? Что скажешь, когда, заплетённые во множество кос, они громоздятся на макушке или, волной откинутые, спадают по спине? Причёска имеет такое значение, что в какое бы золотое с драгоценностями платье женщина ни оделась, чем бы ни разукрасилась, если она не привела в порядок волосы, убранной назваться не может.

Но Фотиде беспорядок волос придавал прелесть, так как её локоны, распущенные и свисающие с затылка, рассыпались вдоль шеи и, завиваясь, лежали на обшивке туники. На концах они были собраны, а на макушке стянуты узлом.

Дальше я не смог выдержать такой муки вожделения: приникнув к ней в том месте, откуда у неё волосы были зачёсаны на макушку, запечатлел поцелуй. Тут она, отстранившись, обернулась ко мне и, взглянув на меня, сказала:

- Эй ты, школьник! За кисло-сладкую закуску хватаешься. Смотри, как бы, объевшись мёдом, желчной горечи не нажить!

- Что - за беда, моя радость, когда я до того дошёл, что за твой поцелуйчик готов изжариться, растянувшись на этом огне!

И, ещё крепче обняв её, принялся целовать. И вот она уже соревнуется со мной в страсти и равную степень любви по-братски разделяет. Вот уже, судя по дыханию полуоткрытого рта, по ответным ударам языка, упоённая вожделением, готова уже уступить ему.

- Погибаю, и погиб уже, если ты не сжалишься надо мной.

На это она, поцеловав меня, сказала:

- Успокойся. Меня взаимное желание сделало твоей, и наши утехи откладываются ненадолго. Чуть стемнеет, я приду к тебе в спальню. Теперь уходи и соберись с силами, ведь я всю ночь буду с тобой бороться.

 Мы ещё долго обменивались такими словами и, наконец, разошлись. Только наступил полдень, как Биррена прислала мне в гостинец свинку, пяток курочек и кувшин старого вина. Я кликнул Фотиду и сказал:

- Вот и Либер прибыл, оруженосец и побудитель Венеры. Сегодня же высосем это вино, чтобы оно заставило исчезнуть немощь и придало силу страсти. Ведь на корабле Венеры только такие припасы требуются, чтобы на всю ночь в лампе достаточно было масла, в чаше - вина.

Остаток дня посвящён был бане и ужину. По приглашению Милона я разделил с ним трапезу и старался, памятуя наставления Биррены, как можно реже попадаться на глаза его супруге, отвращая взгляд от её лица. Но, наблюдая за прислуживающей Фотидой, я приободрился, как Памфила, взглянув на зажжённую лампу, сказала:

- Какой ливень будет завтра!

И на вопрос мужа, откуда это ей известно, сказала, что ей предсказала лампа.

Милон, расхохотавшись, сказал:

- Мы держим в этой лампе Сивиллу, что с высоты своей подставки наблюдает за небесными делами и за солнцем.

Тут я вступил в разговор и заявил:

- Это только первые шаги в подобного рода прорицаниях, и нет ничего удивительного, что этот огонёчек, хоть и скромен, и человеческими руками зажжён, помнит всё же о том небесном огне, как о своём родителе. Ясновидец, он знает, и нам возвещает, что собирается свершить этот огонь. Да вот и теперь у нас в Коринфе гостит проездом халдей, который своими ответами весь город сводит с ума и зарабатывает деньги, открывая кому угодно тайну судьбы: в какой день заключать браки, в какой закладывать постройки, какой для торговых сделок - сподручнее, какой для путешествия посуху - удобнее, какой для плаванья - благоприятнее. Вот и мне, когда я задал ему вопрос, чем окончится моё путешествие, он насказал, что меня ожидает и слава, и приключения, которые и в книги попадут.

 Ухмыльнувшись, Милон сказал:

- А каков с виду - тот халдей и как его звать?

- Длинный и черноватенький. Имя его - Диофан.

- Он! Никто, как он! Он и у нас многим предсказывал за немалые деньги и, больше того, добившись уже отличных доходов, впал, несчастный, в ничтожество. В один прекрасный день, когда народ кольцом обступал его, и он давал предсказания вокруг стоявшим, подошёл к нему купец Кердон, желая узнать день, благоприятный для отплытия. Тот ему уже день указал, уже кошелёк появился на сцену, уже денежки высыпали, уже отсчитали сотню динариев - условленную плату за предсказание, как сзади протискивается молодой человек знатного рода, хватает его за полу, а когда тот обернулся, обнимает и целует. А халдей, ответив на его поцелуй, усадил рядом с собой и, ошеломлённый неожиданностью встречи, забыв о деле, которым был занят в тот момент, сказал ему: