Другое дело Селиван, на этого можно положиться — закончил свою тираду сенатор. Лидия несколько дней не находила себе места от непонятного ей самой беспокойства, и, наконец, решилась поговорить с домашним рабом.
— Так вот, Селиван рассказывал, как его с братом отбирали у матери, и в этот момент внутри меня, что называется, всё оборвалось. Я реально ощутила, как сердце оторвалось со своего места, полетело куда-то вниз, и мне стало дурно. Тогда в полуобмороке у меня перед глазами на несколько мгновений всплыла дикая сцена: я и ещё какая-то смутно знакомая девочка кричим и цепляемся за одежду женщины, расстаться с которой для нас сейчас страшнее смерти. Женщина тоже рыдает и пытается прижать нас к себе, но чьи-то руки грубо отшвыривают нас с девочкой в сторону.
Вот только с этого момента пазл моей памяти начал складываться. Нет, даже не так. Сначала до меня со скрипом стало доходить, что я почти ничего о себе не помню, и только после того, как я сумела признать этот неприятный факт, постепенно стали проявляться воспоминания. Картинка при этом вырисовывалась удручающая, но всё равно это было лучше, чем пелена тумана, отделявшая меня от собственной жизни. Если бы не Алпия, которая была и в моём прошлом, и продолжала пребывать рядом со мной в настоящем, я засомневалась бы, что не снюсь сама себе. Зои! — вспыхнуло в мозгу, и я не сразу поняла, что это означает. Я пришла в полное смятение от того, что в течение многих лет ни разу не вспомнила о сестре. То, что Зои мне сестра, а не подруга пришло как озарение, и я немедленно поняла, что так оно и есть.
— Поясни, пожалуйста, как ты могла считать Зои подругой и в то же время вообще не помнить о её существовании, — Вадим всё ещё пытался ухватиться за здравый смысл.
— Подругой я стала считать Зои в пансионе, — так наши отношения подавали воспитательницы. Я долго тосковала о Зои после того, как нас разлучили, а потом моя память о ней будто выключилась, и я, теперешняя я, восстановив события, знаю, когда это произошло.
— Ну, и когда же?
— О, это, пожалуй, ключевой момент моей античной истории.
Она уже поднялась со ступеней на вымощенную блестящим камнем площадку перед входом в храм, но всё ещё продолжала сомневаться в реальности происходящего. Лидия боялась, что в последний момент охранники могут отшвырнуть их вниз, на ступени. Зоина рука в её ладони подрагивала, и Лидия догадывалась, что подруга тоже не может поверить в их счастье: всё, нескончаемый кошмар на ступенях подошёл к концу, они сейчас попадут в храм, и жизнь там будет прекрасна и светла.
«Великие» поочерёдно произносили какие-то торжественные слова, полагающиеся на инициации новых членов, и становилось всё яснее, что можно, наконец, выдохнуть и поверить, что ничто не помешает войти сегодня в храм. И тут же Лидия стала ощущать нарастающую тревогу иного рода. По напряжению в руке Зои она поняла, что и подруга переживает нечто подобное. Казалось бы, спокойные лица принимавших храмовое пополнение голубых волшебниц должны были производить умиротворяющие впечатление, но именно каменное спокойствие этих лиц и заставило Лидию взволноваться. На ступенях она отчаянно верила, что голубые волшебницы так же добры, как и красивы, и поэтому, попав в храм под их крыло, можно будет больше не опасаться человеческой жестокости. Но теперь, когда она впервые увидела вблизи этих трёх женщин в голубых одеяниях, она не обнаружила в их лицах ни доброты, ни сочувствия, ни ласковости. Они будто спали с открытыми неулыбающимися глазами и улыбками на нежных губах.
Тревога начала перерастать в панику, когда она почувствовала крупную дрожь в теле Зои. Лидия больше не хотела входить в храм, само его здание уже вызывало страх, и страх не почтительный, сопряжённый с восхищением, а тот же страх загнанного зверя, что она каждый день испытывала два последних года. Тревожилась она не напрасно. Сразу же после того, как за тремя девочками затворились двери храма, люди в черных плащах с капюшонами растащили их в разные стороны. Именно эти чёрные люди выносили из храма на ступени воду для девочек и бросали им хлеб, поэтому их, вроде бы, не стоило опасаться. А теперь они в дверь, расположенную налево от входа грубо втолкнули Зои и третью девочку, а Лидию, забросили в коридор направо и, закрыв дверь огромным ключом, потащили, не обращая ни малейшего внимания на громкие мольбы отправить её туда же куда и двух других девочек. За поворотом открылась длинная галерея, скудно освещённая факелами, по которой Лидия шла уже без сопротивления, уяснив, наконец, что оно бесполезно.
Её передали с рук на руки стоявшим в смиренных позах женщинам, которые тут же принялись возвращать новенькой человеческое обличье. Лидию долго мыли, потом чем-то пахучим растирали её тщедушное тело, голову побрили и покрыли замысловато завязанным платком. Всё время, пока её приводили в должный вид, Лидия беззвучно плакала, но смиренные женщины, вроде бы заботившиеся о ней, никак не пытались утешить её, не задавали вопросов и вообще не произносили ни слова. Может быть, у них отрезали языки, сквозь отчаяние смутно подумалось Лидии — от храма она теперь ожидала чего угодно.
Новая одежда оказалась яркой, всех цветов радуги, из-за неё первый период своей жизни в храме Лидия называла радужным, хотя правильно он именовался первой ступенью. Да, это была ещё одна ступень, только внутри храма.
— Радужный период некоторым образом походил на человеческую жизнь. Ели мы за столом, а не как звери, на грязных ступенях вырывавшие хлеб из рук таких же голодных девчонок, спали на мягких лежанках, могли мыться сколько угодно. У нас было много свободного времени, и мы могли им распоряжаться в отведённых пределах. Это было совсем не то, что на ступенях: там, если даже в данный момент у тебя не было «паломника», ты не могла по-настоящему отдохнуть, потому что знала, что «мужчина может случиться в любую минуту». Да и самих этих «паломников» было совсем немного, не то что на ступенях, когда их приходило без счёта с утра до позднего вечера. Действительно, это походило на человеческую жизнь, но в том-то и дело, что только походило. В каком-то смысле на ступенях мне даже было легче: там работала логика кошмара, неприменимая в обычной жизни. И там у меня была Зои.
В свой первый «радужный» год я не забывала о ней ни на минуту, она была первой моей мыслью, когда я просыпалась и последней, когда засыпала. Однажды мне удалось сформулировать, несложную, казалось бы, вещь, но в том моём состоянии с отключенными мозгами просто прорывную: я люблю Зои. Ради человеческого тепла стоило выживать на ступенях, а теперь этот смысл был утрачен. Нормальное чувство, к тому же названное словом, сделало моё существование в первый радужный год невыносимым. Придумавшие этот (эпитет, удаленный самоцензурой) цирк, вероятно, полагали, что на ступенях их зверушки должны разучиться чувствовать что-либо кроме усталости и голода. И «Великие» неспешно заполняли вакуум в наших душах своей галиматьёй про великую миссию служения богине. Как же я ненавидела этих лицемерных ублюдков! Даже сильней, чем на ступенях.
— Позволь прервать твою эмоционально насыщенную речь, Лидочка. Кое-что мешает мне воспринимать её... нет, не то чтобы совсем без внутреннего сопротивления, оно останется в любом случае...скажем так, без чрезмерного внутреннего сопротивления. Хорошо известно, что в храмы Афродиты, ну, или Венеры, или кто там был за главную... впрочем, это неважно... в храмы, в которых практиковалась ритуальная проституция, девочек добровольно приводили родители. Стать храмовой служительницей считалось большой честью, даже, кажется, что-то вроде конкурса родителей на эти места существовало. Как-то не верится, что вменяемые люди могли желать своим дочерям того кошмара, что ты тут живописуешь. И не может такого быть, чтобы о безобразиях в храмах любимой римлянами богини в истории не сохранилось никаких свидетельств.
