— Вот поэтому я и прошу тебя, дорогая, — выкинь из головы всю эту фантасмагорическую и действительно жуткую историю. Чем бы она ни являлась: фантазией ли, залетевшей ли невесть откуда информацией. Забудь, запрети себе вспоминать, пока это окончательно не превратилось в навязчивую идею, — Вадим погладил Лидию по голове как ребёнка.
— Но я хочу помнить о Зои! — Лидия упрямо мотнула головой. — Ни от кого и никогда я больше не получала столько тепла и поддержки. Самое горькое, что я не знаю, что с ней происходило после нашей разлуки. Я так и не смогла выяснить, почему она умерла, и умерла ли на самом деле — в храме могли меня обмануть, когда я приехала выкупать Зои. Хотя за те огромные деньги, что я предлагала за сестру, они матерей своих мне продали бы, не то что...
— Кстати о матерях. Что ты помнишь о своей матери... тьфу ты — оказывается, бред заразен... Что ты можешь сказать о матери твоей героини? Ведь должна же она как-то фигурировать в этой истории.
— Должна, наверное, но не фигурирует. Ни мы с Зои, ни другие девочки никогда даже вскользь не упоминали о своих семьях, будто вообще не знали, что семьи существуют. А ведь, когда мы попали в пансион, всем было лет по шести-семи — не такие уж и малышки, чтобы начисто забыть о родном доме. Должны же мы были из прошлой жизни помнить хотя бы матерей, а вот, поди ж ты, не помнили.
В прошлый раз я упоминала о разговоре с моим рабом — это уже в Риме произошло.
Лидия жила в столице Империи уже пятый год, у неё, вроде бы, не было оснований жаловаться на жизнь: имела она собственный дом с садом, ей принадлежали обширные виноградники, приносящие доход, её известные на весь город «четверги» посещали достойные граждане Рима. Двое любовников Лидии обеспечивали ей безбедное существование. Один из них, модный в ту пору поэт, посвятил обожаемой гетере немало хвалебных од и чувственных элегий, в которых воспевал её красоту и утонченные манеры, чем немало способствовал прославлению Лидии в Риме. Была от поэта ещё польза: он рассказывал Лидии о греческих философах, что позволило ей в беседах с гостями ловко создавать образ умной и образованной красавицы. Второй любовник — вторым он был по времени его появления во внутренних покоях дома Лидии, а по статусу, безусловно, являлся первым — повышал престиж гетеры самим фактом своего существования в её жизни, так как был крупным государственным мужем, сенатором.
Многие мужчины, заискивая и не скупясь на подарки, добивались её расположения — видимо, рассчитывали занять место поэта, который явно стал наскучивать Лидии. Подвинуть сенатора не решился бы никто, да и сама Лидия до поры не думала, что сможет в здравом уме отказаться от покровительства всесильного и щедрого любовника. Кроме практической пользы от сенатора был прок и особого рода, он открывал глаза Лидии на мироустройство, на природу людей и денег. Ещё не добравшись до Рима, Лидия поняла, что не готова к жизни вне храма, мир за его пределами был ей совершенно не известен. Она испугалась приоткрывшегося большого мира, но малодушно мелькнувшая было мысль о возвращении в храм была тут же ею отвергнута. Прежнее течение жизни, когда она не задавалась лишними вопросами — а лишними в храме считались почти все вопросы — перестало казаться единственно правильным. Лидия даже засомневалась, а жизнью ли вообще являлось её пребывание в храме, или это что-то иное, чему она не знает названия.
В начале римского периода, осознавая, что совсем не ориентируется в практических вопросах, она целиком положилась на свою служанку Алпию, которой привыкла доверять ещё в храме. У Лидии были немалые деньги, о происхождении которых нужно будет обязательно рассказать, когда придет время. Она не знала, хватит ли её средств на покупку дома, а это первое, что требовалось для того, чтобы можно было претендовать на роль успешной гетеры в Риме — скудные сведения на этот счёт она получила ещё в храме. Алпия нашла подходящий дом, совершала покупки, нанимала слуг, организовывала «четверги», на которых гости не только пили, ели, и обменивались новостями, но и наслаждались артистическими талантами Лидии, прежде всего танцами, в которых она была одной из первых в храме.
А тем временем Лидия присматривала себе любовника — деньги катастрофически таяли, нужно было поспешить с выбором покровителя. Алпия и в этом сложном деле помогала хозяйке, где-то вызнавала подноготную гостей и получала сведения об их платёжеспособности. Лидия благодарила судьбу за то, что она послала надёжную помощницу, с опорой на которую ей самой оставалось только очаровывать гостей, за маской любезности сохраняя давно наработанный трезво-скептический взгляд на мужчин. А потом Лидия с огорчением поняла, что верная служанка её бессовестно обворовывает, и ей пришлось научиться самой управлять домашними делами. Этим её практические навыки ограничивались до тех пор, пока она не решилась обнаружить перед любовником-сенатором свою неприспособленность к жизни. Вопреки опасениям Лидии сенатор не отшатнулся от неё, приняв за полоумную. Умилившись беспомощности очаровательной молодой женщины в житейских вопросах, он охотно принялся обучать её премудростям жизни. Со временем темы их бесед вышли за рамки сиюминутных потребностей, он начал рассказывать ей про устройство римского общества и государства, о войнах, которые вела Империя, и мир Лидии, ранее ограниченный храмовыми стенами, раздвинулся до границ Ойкумены.
В ходе очередного поучения сенатор как-то заявил Лидии, что статус знаменитой римской гетеры предполагает владение рабами и предложил ей помощь в покупке. И не солиден дом без рабов, и вольные слуги могут в самый неподходящий момент покинуть хозяйку, и люди начнут поговаривать, что скуповат де сенатор, если его любовница довольствуется только наёмными слугами. Лидия не привыкла спорить с сенатором, она вообще прочно усвоила в храме, что спорить с мужчинами — плохая манера. Она не отказалась от предложения, хотя оно почему-то изначально ей не понравилась. Приобрели они двух рабов, двух крепких молодых мужчин.
Один из них по имени Малус, рослый, с мощными плечами и руками, был угрюм, в глаза не смотрел, не радовался вниманию хозяйки, и Лидия сочла за благо отправить его на свои виноградники — пусть злится там хоть на весь свет. Селиван, второй новоприобретённый раб, был куда живее взглядом, в котором то и дело проскакивало любопытство, его Лидия оставила при доме для работы в саду. Селиван оказался отменным работником, стоившим трёх наёмных слуг, к хозяйке проявлял должную почтительность, и она перестала испытывать неясную тревогу, явившуюся ещё во время разговора о покупке рабов. Неожиданно выяснилось, что раб Селиван умеет читать, и Лидия предложила ему что-то из литературы, которой поэт обеспечивал её со своим всегдашним энтузиазмом, призванным, видимо, компенсировать небогатое содержание любовницы.
Лидия удивлённо наблюдала, с какой жадностью раб смотрел на вынесенный хозяйкой свиток, ей захотелось выяснить, что это за странный народ — рабы, и во время ближайшего визита сенатора спросила об этом. Оказалось, что это были обычные люди, которые жили в своих домах, работали на своей земле, а потом доблестные римские воины захватили их плен и продали в рабство. Заметив, что лицо Лидии погрустнело, сенатор, вообще-то не склонный обращать внимание на женские капризы, решил, что она испугалась, и заверил, что Империя слишком сильна, чтобы римлян могла постичь подобная участь. Аргумент не подействовал, сенатор зашёл с другой стороны и стал объяснять, почему купленные ими рабы не опасны. Взрослых мужчин, которых победители лишают дома и семьи, конечно, по-настоящему приручить нельзя, поэтому их отправляют на каменоломни и рудники, а вот дети, выросшие в рабстве, не помнят другой жизни и преданно служат хозяину, ведь он является источником всех жизненных благ раба: еды, одежды и крова. Разумеется, недавно купленные ими мужчины были воспитаны в рабстве, но сенатор всё же похвалили Лидию за то, что она отправила угрюмого Малуса подальше от себя — вероятно, он уже почти повзрослевшим попал в плен, и хозяева не вызывали у него трепетного чувства благодарности.
