— Ты делаешь слишком смелые обобщения, Лида. История человечества вообще кишит жестокостями разного рода. Например, тысячелетия рабства полны таких кунштюков, что если бы все они закладывались в нас, как ты говоришь, вирусами, так мы все являлись бы потенциальными маньяками.

— Не исключено, что дело обстоит именно так. Цивилизованность какая-никакая лёгким флёром прикрыла озверелую сущность людей, но уж если где-то прорвало, тут уж всех святых выноси, тысячелетнее дерьмо начинает бить фонтаном.

Негодование, нараставшее в Лиде за время монолога, спало, она опустилась на стул, и продолжила устало:

— И всё же, дорогой, смею думать, что мужчины и женщины не одинаково сильно простудились на сквозняке вечности. Ни я, ни другие девочки, никто из нас не знал, что в один отнюдь не прекрасный день нас отведут к ступеням храма. А взрослые мужчины добровольно приходили мучить нас, никто их за причинное место туда не тянул.

— Таким завуалированным образом ты обвиняешь меня в чём-то? Я тебя обижал? Твой обличительный пафос явно избыточен, если он относится только к твоей странной выдумке с храмами и богинями.

—Ты не обижал меня раньше, ты обижаешь меня сейчас, Вадик. Ты откровенно пренебрежителен к моей античной ипостаси, и только на том основании, что меня принудили заниматься ритуальной проституцией. Но я не выбирала эту судьбу. Это во-первых. А во-вторых, хорошенькая проституция, когда мы денег в глаза не видели, да и вообще не знали что это такое — деньги. И потом, чем выше поднималась я по так сказать карьерной лестнице, тем меньше было чего-либо имеющего отношение к плотским утехам. На последнем уровне, которого мне удалось достичь, начались изнурительные многочасовые, порой кровавые тренировки.

— В каком смысле — тренировки?

— Как бы это обозначить... в военно-спортивном, что ли. Как это ни смешно, но я почти горжусь тем, как лихо метала ножи и бесстрашно прыгала с пятиметровой высоты на каменистую землю. Подозреваю, что нас тогда уже начали готовить на роль ассасинов.

А происходившее на ступенях было просто-напросто изуверским и при этом, как можно догадаться, достаточно прибыльным способом отбора самых выносливых и живучих детей. Нас туда привели девчонок двадцать — это навскидку. Два года, два бесконечных мучительных года, и от всего выводка осталось трое.

Тёплым солнечным утром девочек после завтрака как обычно вывели на прогулку. Но обычности закончились сразу же за порогом — их повели не в то место в саду, где они всегда играли и бегали, догоняя друг дружку, а прямо в противоположную сторону. Сад там оказался запущенным, много деревьев стояло засохшими, а другие вовсе упали. Девочки, как полагалось, шли строем, попарно взявшись за руки, Лидия, разумеется, шла в паре со своей единственной подругой Зои. Воспитательницы — одна во главе колонны, другая в её конце — выглядели спокойными, но почему-то не отвечали на расспросы девочек о том, куда они направляются. Деревья расступились, и девочки увидели высокую каменную ограду; как раз напротив тропы, по которой они шли, оказалась заросшая диким виноградом калитка. Воспитательница вставила в замок калитки большой металлический ключ, который, как выяснилось, она всё время несла в руке, прикрыв его ниспадающим шарфом. Лидия догадалась о том, что сейчас они увидят, на секунду раньше, чем перед ними предстал храм.

Девочки много раз слышали о храме, но видели его впервые, и замерли потрясённо. Только, кажется, одна Лидия была разочарована зрелищем, да ещё Зои выглядела немного растерянной. Храм, который в представлениях Лидии окутанный нежным голубым светом парил по-над землёй, представлял собой мрачное и неказистое здание, где ну никак не могла обитать богиня. Такой дом подходит, скорее, злой колдунье, подумалось Лидии, но она тут же себя одёрнула — девочкам не раз повторяли, что Великие знают всё, что происходит в их головах, и за плохие мысли могут наказать. А мысль про колдунью была определённо плохой.

Храм стоял на невысоком холме, перерезанном широкими ступенями. Уже одно только возвышенное расположение храма должно было делать его в глазах Лидии величественным, но она видела только тоскливую мрачность, и всё явственнее ощущала притаившуюся внутри него опасность. Это тоже были плохие мысли, и Лидия сделала над собой усилие, чтобы проникнуться грандиозностью события. Это ей почти удалось, когда она заметила, что кучки лохмотьев, почему-то валяющиеся на ступенях, зашевелились. Она не сразу поняла, что испуганные глаза, выглядывающие из грязных тряпок, принадлежат людям. Их было несколько, и они оказались невероятно лохматыми и невероятно чумазыми девчонками, ровесницами Лидии. Грязнули смотрели на пришедших во двор храма с таким видом, будто приведения неожиданно впервые увидели живых людей.

Воспитательницы неспешно направились к калитке, прощально лязгнул замок, и девочки остались наедине с лохматыми приведениями. Спустя год их сильно прореженному выводку объяснили, что из полагающихся для испытаний двух лет прошла половина срока. Лидия и Зои кинулись друг к другу и затряслись в беззвучных рыданиях — за громкий плач или даже всхлипывания больно наказывали. Им верилось, что срок мучений вот-вот подойдёт к концу, а оказалось, что впереди их ещё столько же, сколько они перенесли.

И тут во двор храма впорхнула стайка нарядных девочек, на чистеньких лицах которых любопытство скоро стало сменяться растерянностью. Они, то прыскали смешками, видимо, от смущения, то всё с большей тревогой озирались по сторонам, избегая встречаться взглядами со странными лохматыми существами на ступенях. Лидия и Зои крепче прижались друг к другу и, замерев, неотрывно смотрели на явившихся из нормального мира ровесниц, которые ещё не догадывались, что нормальный мир вот-вот исчезнет для них навсегда.

2

— Мы выдержали испытание, заслужили право войти в храм, и теперь для нас начнётся жизнь полная радостей — так сказала одна из голубых волшебниц, — продолжала свой рассказ Лида. — Мне казалось тогда, что наступил самый счастливый день в моей жизни. Но вскоре выяснилось, что это самый несчастный день, потому что именно тогда меня разлучили с Зои.

Не знаю, как удалось выжить третьей девочке, но уверена, что я и Зои не умерли как все остальные только потому, что мы были друг у друга. Мы с ней разговаривали, и это позволило нам сохранить человеческий облик. Мы хотели выжить друг для друга во что бы то ни стало. По ночам мы складывали вместе свои подстилки. Это были то ли рогожи, то ли циновки, заменяющие нам, и постель, и одеяла, а в последние месяцы и одежду — от той, в которой нас привели к храму, к тому времени мало что оставалось. И вот, мы ложились рядышком, крепко обнимались, согревая друг друга, и чуть живые от усталости принимались шептаться. Вначале мы вероятно для собственного утешения изобретали фантастические планы побега — нефантастические варианты были не возможны, нас надёжно охраняли. После долгого непонимания, что такое вообще с нами происходит, с подозрениями, а не попали ли мы случайно в Аид, откуда нет исхода, выяснилось, что эта мучительная жизнь будет не всегда, что она «всего» на два года.

Обучение в пансионе, видимо, носило слишком уж своеобразный характер — мы не знали элементарных вещей, и не понимали, много это или мало — два года. И всё-таки забрезжил свет в конце тоннеля, и стало не так тяжело. Однако время тянулось и тянулось, летний зной сменился дождями, когда мы промокали до нитки. Потом наступило самое страшное — зима. И без того полуживые от нечеловеческих нагрузок «служительницы богини» мёрзли всю ночь напролёт, а поутру нередко находили окоченевшую насмерть девчонку. Её не уносили, а волокли по каменным плитам двора. И звук, раздававшийся при этом — такой звонкий стук — я помню, от него судорогой сводило внутренности. Ни разу в жизни, которую ты называешь реальной, я не слышала этого стука. Но я его помню. Вспоминаю с жуткой тоской, понимаешь?