Но тогда, когда речь шла о чисто комитетских идеологических запретах, как в случае с Гинзбургом или другими бывшими диссидентами, вопрос о въезде и выезде решался незамедлительно.

Много пересудов в свое время вызвало мое решение выпустить на Запад семью Гордиевского, которая в течение шести лет не могла к нему выехать. Я вовсе не берусь оправдывать самого Гордиевского. Но со старой идеологией, когда за преступление одного человека ответственность несла его семья, оставленная в заложниках, я мириться не мог. Есть же общепризнанная гуманитарная практика, которую СССР, к тому же официально, признал, подписав документы Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе.

В один из первых дней моего пребывания на Лубянке по вопросу о Гордиевских ко мне обратился посол Великобритании сэр Брейтвейт. Я написал на его обращении резолюцию: «Прошу решить положительно».

На это моментально получил отписку, что это, мол, невозможно, так у нас все разведчики разбегутся. Я был лучшего мнения о наших разведчиках и настоял на своем решении. Семья Гордиевских выехала в Англию.

Одной из главных опор, на которых держался старый КГБ, была слабая информированность людей о его работе. Все, что касалось Комитета, было тайной за семью печатями, и это скрывало и преступные действия, и порой столь же преступное бездействие. В свете гласности КГБ было неуютно, он не привык считаться с общественным мнением. Конечно, далеко не все стороны деятельности спецслужб могут являться достоянием гласности, но граждане-налогоплательщики имеют право знать, на что расходуются бюджетные средства. 2 октября я подписал приказ, обязывающий регулярно информировать общественность о деятельности органов госбезопасности. В тех случаях, когда сведения имели гриф секретности, но их публикация являлась оправданной и целесообразной, предписывалось в установленном порядке решать вопрос о рассекречивании таких сведений. Было приказано оказывать всемерную помощь органам власти и управления, общественным организациям и гражданам в использовании архивных материалов органов госбезопасности для выяснения истинных обстоятельств прошлого, восстановления доброго имени незаконно репрессированных.

Я и сам старался, как мог, доводить до сведения общественности информацию о деятельности спецслужб, об основных направлениях их реформы. Не думаю, чтобы какой-либо Председатель КГБ в прошлом, даже проработавший много лет, столько раз встречался с представителями средств массовой информации. В моем кабинете побывали корреспонденты ТАСС, Интерфакса, «Известий», «Независимой газеты», «Московских новостей», «Комсомольской правды», «Труда», «Рабочей трибуны», «Красной звезды», «Совершенно секретно», «Правды», «Московской правды»; журналисты из США, Японии, Швеции, ФРГ, Дании; команды тележурналистов из «Вестей» Российского телевидения, «ТВ-информ» Центрального телевидения, «Пятого колеса», американских «Си-би-эс», «Эй-би-си» и «Си-эн-эн», английской «Би-би-си», французской «Т-эф-1», шведского телевидения. Думаю, еще не всех вспомнил.

А еще я хотел бы принести извинения тем десяткам журналистов, просьбы которых об интервью я так и не успел выполнить.

Внутри Комитета мои выступления в прессе воспринимались как острый нож. В октябре группа анонимных «офицеров КГБ» выступила в «Российской газете» с заявлением, в котором в числе прочего мне инкриминировалась «влюбленность в масс-медиа».

С анонимами не спорят. Это обязанность любого руководителя — сотрудничать со средствами массовой информации. Кроме того, это и большой труд, и нервные перегрузки. Да и учесть надо, какое было это время после путча. Но действительно грешен — люблю общаться с умными людьми, и кто виноват, что среди журналистов их больше, чем среди нашего брата.

Встреч, интервью действительно было много. Но нередко я имел возможность убедиться, что даже журналисты, пишущие о КГБ, имели далеко не полное представление о шедших в нем преобразованиях. Что уж говорить об остальных людях, имеющих полное право на информацию. И о тех журналистах, которые встреч со мной не искали, но дезинформацию черпали «из компетентных источников».

За четыре месяца работы в госбезопасности я встречался со многими людьми. Особый отпечаток в памяти оставили беседы с теми, кто в прежние годы вступил в конфликт с КГБ, пострадал от него. Не могу сказать, что я чувствовал какую-то личную ответственность за беззакония прошедших лет. Однако порой трудно было избавиться от ощущения вины перед теми, кто самоотверженно боролся тогда, когда подавляющее большинство людей, и я в том числе, продолжали плыть по течению.

Незабываемы встречи с Еленой Боннэр, вдовой академика Сахарова, разделившей с ним и годы преследований, и горьковский плен. К своему стыду, я даже не знал всего о той мужественной борьбе за человеческое достоинство, которую вела Елена Георгиевна вместе со своими, по нашим союзным масштабам, не очень многочисленными соратниками — людьми совести (для нас «диссидентами»). Ее, человека исключительной интеллигентности, врожденной порядочности, тяготы беспричинных опалы и изгнания не только не ожесточили, но сделали еще более чувствительной к любой неправде, несправедливости. Чем мог, я старался оказать ей поддержку. Искали документы об Андрее Дмитриевиче, о других близких ей людях, которых не обошел жернов преследований старого режима.

Генерал Олег Калугин, уже в годы перестройки лишенный воинского звания, пенсии за то, что осмелился честно рассказать о порядках и нравах, царивших в КГБ. Он один из первых попросил о встрече, и в дальнейшем откровенные разговоры с ним немало помогли мне в работе по реформированию Комитета. Калугин был полностью восстановлен в своих правах.

Интересной была встреча с Владимиром Буковским, своеобразным символом советского диссидентства. Около десяти лет провел в психиатрических лечебницах, тюрьмах, лагерях за выступления в защиту Даниэля, Синявского, Гинзбурга, Галанскова, за предание гласности материалов о политических злоупотреблениях в психиатрии, пока его не обменяли на лидера чилийских коммунистов Луиса Корвалана.

Буковский в моем кабинете. Интерес к столь необычной встрече проявило телевидение, благодаря которому за ней наблюдали миллионы людей. Приведу комментарий этой встречи А. Плутника из «Известий», которой, на мой взгляд, неплохо «схватил» ее атмосферу:

«Не допрос, с одной стороны, и не обличение — с другой. Просто дружеская беседа, в которой участвовали Владимир Буковский и Вадим Бакатин, два известных человека. Обмен любезностями при знакомстве: «Вы — первый Председатель КГБ, с которым я встречаюсь». — «Я — первый Председатель КГБ, который совсем мало знает о вас».

При том, что беспрецедентной встречу, пожалуй, не назовешь (о прецеденте позже), она, несомненно, стала подлинной сенсацией на телевидении. Не так-то часто при жизни нашего поколения руководитель видного ведомства на наших глазах вел спокойный и мирный диалог с тем, кому деятельность Комитета так хорошо знакома. Не только с лица, но и с изнанки.

Показалось, правда, что участники разговора излишне нервничали, взволнованные и смущенные присутствием друг друга. А более всего — некоей искусственностью, если не сказать театрализованностью, поставленностью действия, по своей сути менее всего рассчитанного на публичность…

…Невозможное вчера становится возможным. Такое время — время ломки стереотипов. Но в принципе, как не трудно вспомнить, похожая встреча на нашей памяти уже была — разрекламированная в свое время встреча тогдашнего министра внутренних дел с «серым волком», вором в законе, тоже впоследствии писателем Ахто Леви… Как выяснилось с годами, та встреча оказалась чистейшей воды показухой. Что будет сейчас? Другое время. И подозрительность теперь вряд ли уместна. Впрочем, окончательный вывод на этот счет еще предстоит сделать. Со временем».

Журналист «Известий» был прав: делать выводы о необратимости перемен было рано. Трудно было давать гарантии ненарушения прав граждан со стороны спецслужб, пока жива приверженность, хотя бы части их сотрудников, старым традициям «чекизма».