У Лиены и впрямь работа пошла не хуже. Поднявшись, Осиене с минуту постояла, посмотрела и ушла довольная. Либа тоже пообещала попробовать, — разве можно допустить, чтобы она чего-нибудь да не сумела. Да без сменщицы и нельзя: больше трех часов ни одна мяльщица не выдержит. Шесть горстей, как змеи, извивались вокруг кленовых валков, только знай хватай, когда они выскользнут на доски, и подавай вновь, и левой рукой откидывай готовые связки, а правой запускай новые, да чтобы прямо, в отвес, иначе все перепутает. Ни в коем случае нельзя запаздывать или подавать раньше времени, тогда пучки собьются в клубок, и сам господь их не распутает. Пуще всего приходилось остерегаться, чтобы лен не соскользнул с валков и не намотался на оси. Тогда раздавался страшный треск, и валки могли вот-вот выскочить из гнезд, — хорошо, что серый, не дожидаясь этого, сразу останавливался.

Тут недостаточно одних рук и глаз, — каждый мускул, до последнего волоконца, должен быть как туго натянутая струна. Сухая треста страшно пылила, порою машина и люди исчезали в серой туче пыли, даже лошадь начинала сердито храпеть. У подавальщицы слипались глаза, в них могла попасть мелкая кострика, и тогда выручало только обостренное чутье, иначе катки покалечили бы пальцы.

Всю дорогу до дому Осиене терла глаза, откашливалась и отплевывалась, будто за эти полтора часа у нее во рту, в носу, в горле и в груди осела пыль со всей риги. Хозяин и Кикут вышли из кухни ей навстречу и, приветливо улыбаясь, закивали головами: «Вот, вот! Так и должна выглядеть образцовая мяльщица».

Две шайки теплой воды извела Осиене, пока отмыла лицо, уши и шею. Оставалось еще одеть Тале в чистое платьишко и хоть немного пригладить хохол, чтобы не вылезал из-под платочка. Опаздывать никак невозможно, — если придешь хоть на минуту позже, Арп минут десять будет стыдить и отчитывать. Маленький Андр давно собрался — обул лапти с новыми оборами, нахлобучил шапку Большого Андра: он беспрестанно входил и выходил, пробовал и свистеть, но от волнения пересохло во рту.

Хозяйка проводила их со двора.

— Ну, в добрый час, в добрый час! — сказала она.

— Дай-то бог, — вздохнула Осиене.

Это было тяжелое испытание. И на что она могла надеяться? За племянника — за него бояться нечего, он у нее по вечерам читал вслух новый календарь так громко, что и у хозяев было все слышно. А вот что с этим наказаньем делать? Ведь это не голова, а дуб, камень, ничем в нее не вдолбишь… Осиене уже предчувствовала стыд и позор, сердце у нее словно клещами сжало от злости и отчаяния, на глазах выступили слезы.

С горы у дуба завиднелся дом Заренов с толстой покосившейся трубой, и все трое посмотрели туда — точь-в-точь спина припавшего к земле чудовища с вытянутой над кустами усадьбы Озолиней шеей.

— Ты у меня гляди, — прошипела сквозь зубы Осиене. — Шкуру спущу, если ты бормотать будешь да не ответишь толком!

Тале плелась за Андром и все время озиралась, как затравленный зверек, словно высматривала, куда бы удрать. Но удрать некуда, мать идет по пятам, путь вдоль кустов карлсонских Заренов сегодня такой короткий, а за ритерским поворотом по разъезженной усадебной дороге до двора церковного старосты совсем рукой подать.

Пришли в самую пору. Возле Вайнелей уже блеснула полированная дуга пасторской упряжки. Калнынь покрикивал на лошадь и щелкал кнутом.

В доме церковного старосты Калнзарена проверяли всех детей межгальцев, а кто жил ближе к Брасле, числился по участку Калнасмелтена, и там Арп уже побывал на прошлой неделе. Хозяйки с дальних хуторов привезли своих детей на лошадях, пять подвод стояли во дворе Заренов, но Осиене узнала только костлявого гнедого Яункалачей. Ну и двор! Ни тебе порядочного забора, ни столба, чтобы привязать коня. Тут же, высунув из крапивы зубья, догнивала старая борона; крыши построек точно вороны ощипали; мимо дома проплелся вывалявшийся в навозной жиже поросенок. Осиене покачала головой. Как не понять, почему Зарены ищут для Карла богатую невесту: не пропадать же усадьбе. Что же, придется Лиене поплакать.

Комната в доме Заренов просторная, но такая низкая, что даже невысокая женщина могла легко достать рукой до потолочной балки. У окошка уже стоял накрытый белой скатертью столик и два стула. Собралось, пожалуй, больше двадцати ребят, матерей поменьше, потому что некоторые привели этого добра по паре, Аузиниете из Лиелспуре даже троих: кроме своей, захватила еще двух девочек Сипола. Явился и Лиелспура со своим Ингой. Сам вышел с Зареном встретить пастора; мальчик остался один и стоял, надувшись, в сторонке, выставив вперед ногу в новом сапоге. Хуторянки со своими детьми выстроились впереди, поближе к столу, чтобы пастор вызвал их первыми. Яункалачиене ради ее болезни поставили стул, она сидела с печальными, словно заплаканными глазами и выжидательно поглядывала по сторонам — все ли видят, как она мучается. Своих девочек прижала почти вплотную к столу, если не спросят первыми, будет нестерпимая обида. Старшая, маленького роста, широколицая, стояла, самоуверенно выпятив живот, младшая — на полголовы выше, следила за сестрой и старалась во всем ей подражать. Детей хуторян сразу можно было узнать: мальчики чисто умыты, у девочек синие и красные банты в волосах.

Жены испольщиков и батраков столпились у двери, так что оставался только узкий проход для пастора. Осиене толкнула Тале в дальний угол, чтобы не попала на глаза пастору и не рассердила с самого начала. Но Арпу уже испортила настроение ухабистая ритерская дорога, он вошел сердитый, красный, густая борода казалась рыжее обычного. Когда дети обступили его и начали целовать руки, он вытянул их как можно дальше, отвернулся и стал смотреть в сторону, — до того ему неприятна была эта церемония. Андр Калвиц для виду потолкался в толпе и шмыгнул обратно, так и не ткнувшись носом в эту белую пухлую руку. Аузиниете потянула его за рукав и поставила к стене рядом с девочками Сипола, — мальчишка такой дерзкий, такой любопытный! Повода поплакать не предвиделось, поэтому и сама она не стала лезть вперед.

Жене церковного старосты обычно выпадала честь принять у пастора круглую твердую шляпу с загнутыми кверху полями и снять пальто. Благоговейно повесила она и то и другое на специально вбитый в стену новый блестящий четырехдюймовый гвоздь. Пастор остался в длинном черном сюртуке с обтянутыми материей пуговицами, две из них были посажены на спине. Потом он скинул новые глубокие калоши, которые Зарениете тут же поставила к стене под пальто. На ногах у его преподобия оказались до блеска начищенные полусапожки, ступит на левую ногу — скрипит, ступит на правую — скрипит еще сильнее. Под бородой — манишка с отогнутым блестящим гуттаперчевым воротничком и черным галстуком, по бархатному в белую крапинку жилету извивалась серебряная цепь. Живот солидно выпирал из-под сюртука. В комнате запахло резедой или чем-то в этом роде. От непривычного одеяния пастор казался совсем незнакомым, еще более торжественным и грозным, чем в церкви.

Калнынь внес кожаный чемодан и вынул из него книги и бумаги. Он все делал подчеркнуто небрежно и непочтительно, будто в руках у него были не пасторские вещи, а конская упряжь. Выходя, окинул женщин и детей насмешливым взглядом, в его озорных глазах можно было прочесть: погодите, он вам задаст! Как ни в чем не бывало он пахал каблуками по глиняному полу и хлопнул дверью с таким грохотом, что женщины опасливо покосились на пастора. Но тот и глазом не моргнул, будто Калнынь вел себя в высшей степени прилично и благопристойно. Отношения с кучером не так-то просты, как это может показаться со стороны. Кучер изо дня в день вблизи наблюдает пастора, видит, как он встает и ложится, знает малейшие его слабости, включая даже ту, которая одолевает Харфа, если приходится сразу после обеда ехать по тряской дороге, — за эту слабость прихожане прозвали его «луковым брюхом».

Довольно неприличным жестом его преподобие пошарил сзади под сюртуком, где никто из прихожан вовек не шил карманов, вытащил большой, белоснежный носовой платок и, спрятав в него свой мясистый нос, протрубил — прямо протрубил так, что у малышей задрожали подбородки. Потом расчесал пальцами густые волосы, в которых не было ни одной белой нити, и начал.