Ныне, когда исполнилось сто двенадцать лет со дня рождения певца бури Яна Райниса и сто лет со дня рождения бытописателя «земли зеленой» Андрея Упита, эти слова, некогда казавшиеся пророческими, звучат как анахронизм.

Всеобщее признание латышского писателя читателями точно выразил один из тончайших и доброжелательнейших ценителей подлинного таланта Александр Фадеев в письме к Андрею Упиту:

«Своими романами Вы точно сказали читателю всех наций: „Не глядите на то, что народ мой численно не так уж велик, жизнь его так же значительна, полна такого же великого содержания, как жизнь любой из наций. В купели человеческих страданий и среди побед человеческого духа его слезы и муки, его мечты, его борьба тоже оставили свой глубокий след…“»

Вклад Андрея Упита в художественное самосознание человечества трудно переоценить. От «социализма чувств», о котором в свое время говорил В. И. Ленин, к «социализму мысли» — таков путь Андрея Упита — писателя и человека, чьи труды и дни, увенчанные Золотой Звездой Героя Социалистического Труда, прошли на «земле зеленой», во имя счастья которой он жил и творил.

Ю. Розенблюм

Владелец усадьбы Бривини Иоргис Ванаг широко распахнул дверь Салакской корчмы и пропустил вперед шорника Преймана. Тот сперва перекинул через порог правую, искалеченную в колене, ногу и второпях чуть не споткнулся, если бы не успел вовремя ей подсобить — выставить вперед палку. Бите, обжигальщик извести из имения, поспешил ухватиться за ребра приоткрытой двери: раз втроем сидели в корчме, вместе и выйти нужно. Оба остановились, подождали, когда владелец Бривиней сойдет с крыльца.

Ванаг шел большим, но каким-то деревянным шагом — первый раз надел новые, неразношенные сапоги. Твердые подметки и черные лакированные каблуки громко стучали по стершимся известняковым плитам, которые шатались и звякали. Но на землю Ванаг не сошел, а остановился на третьей, нижней ступеньке. Рослый и плечистый, он задрал кверху темную бороду, пощупал, не сполз ли с шеи желтый шелковый платок, и стал глядеть через Даугаву на городок Клидзиню.

Бите встрепенулся: за выпитый стакан грога следовало услужить.

— Обождите, господин Бривинь, — угодливо сказал он. — В стодоле[3] мокро, как вы побредете туда в новых сапогах? Лучше я подведу лошадь.

Тут Прейман заметил, что Ванаг высматривает что-то в Клидзине; с котомкой в одной руке и палкой в другой, прихрамывая, подошел к нему сзади. Хотя он и стоял ступенькой выше, вытягиваясь на здоровой ноге, но все же не мог сравняться с рослым хозяином Бривиней.

— Глядите, — указал он за Даугаву своим длинным пальцем мастерового, — перевозчик Лея строит паром.

Ванаг и сам превосходно видел баржи с грудами досок и теса, с людьми, снующими у другого, лугового, берега реки. Чуть поодаль, мимо крайних домиков городка, вдоль самого берега, вверх по течению, тихо скользила лодка с повисшим на слабом ветерке парусом. Другая, поменьше, огибала косу у парка Дивайского имения.

Лея уже показывал Ванагу начатые работы, и тот знал все лучше других.

— Два парома строит, большой и малый, на двух баржах и на одной. Малый — перевозить весной в ледоход и осенью.

— Да, да, — сразу согласился шорник, — в ледоход. На большом пароме, говорят, можно будет перевозить по шесть подвод сразу. А какой канат протянет через Даугаву! Я видел, лежит там свернутый, мне по сих пор, — он провел рукой по шее. — Такого беса я еще не видывал — из тоненьких проволок, не толще вожжи, но, говорят, ужас какой крепкий.

— А ты что думаешь! — процедил сквозь зубы хозяин Бривиней, едва слушавший болтовню Преймана, — сталь — это тебе не лен и не конопля!.. Тросом называется.

При незнакомом слове у шорника блеснули из-за очков глаза, рябой подбородок с редкой рыжей бородкой вытянулся.

— Да, тросом, я и говорю. Ну и тяжелый, говорят, этот трос. Мне Лодзинь рассказывал, он на своей лодке его сюда из Риги привез. От Красных амбаров до набережной Даугавы на парной фуре везли… — Вдруг он рассмеялся «малым» своим смешком. — Шесть подвод зараз на пароме! Ну уж это приврали.

— Зачем приврали! — недовольно отозвался Ванаг, точно это его назвали вруном. — Видал, какие баржи? А когда на них положат настил с перилами! Лея, он знает, что делает.

— Ну, не ахти какой он мудрец, — самоуверенно сказал шорник. — Все Леи богом ушиблены. С деньгами-то всякий умен. Кто он был раньше, когда ушел из Викулей, — голодранец! А теперь погляди, какими делами ворочает. Черт знает, откуда только деньги берет! Пяти лет не прошло, как на лодках через реку перевозит, а гляди — два парома, дом строит!

Выше на берегу и в самом деле стояли леса, возвышавшиеся над домишками Клидзини, над серыми крышами из дранки и красной черепицы. Красная кирпичная стена уже значительно переросла штабеля кирпичей, сложенных тут же, по эту сторону улицы.

— «Дом строит…» — повторил хозяин Бривиней, осаживая собеседника. — Коли не пить и не курить — можно и строить.

Он не мог допустить, чтобы какой-нибудь мастеришка так рассуждал о богатом человеке — тем более Прейман: сам подмазывается к богачам, а за спиной завидует и частенько поругивает их.

— Паром — это хорошо, — повернул Ванаг разговор. — А то намучились мы с этими лодочниками во время ярмарок. Иной только после обеда на ту сторону попадет, когда другие уже назад едут. И так что ни день. Клидзиня на глазах разрастается. Сколько лавок было пять лет назад и сколько теперь? Со станции подводы с товарами, к каждому поезду легковые извозчики едут. И мы, мужики, тоже: сколько телег с ячменем и льняным семенем осенью переправляем!

— И еще больше будет! — радовался шорник, словно и у самого было что продавать. — Каждое воскресенье хозяева так и тянутся в имение кунтрак[4] подписывать. Землю выкупают. Через два года здесь будут только одни хозяева. Вырубают кусты, целину поднимают: осенью ячмень и льняное семя так и потекут.

Ванаг не то не успел, не то не захотел ответить. Старый Берзинь, по прозвищу Пакля-Берзинь, вывел из стодолы его кобылу. Бите-Известке так и не пришлось помогать — он нес лишь кнут, разматывая навитую на можжевеловое кнутовище веревку. Вороная Машка, увидев хозяина, заржала, выражая свое недовольство долгим и скучным ожиданием. Телега остановилась прямо перед крыльцом в луже от вчерашнего дождя. Бите подскочил, чтобы поправить сидение — мешок с сеном, покрытый ярким полосатым тряпичным пологом. Не выпуская из рук вожжей, приземистый, кругленький Пакля-Берзинь зашлепал по грязи к лошади, подбил прямее дугу, проверил, достаточно ли подтянут чересседельник. Бите, положив кнут на тележку, переминался с ноги на ногу.

— Придется идти домой, — сказал он, — и так полдня пропало. Хоть бы мой малец-подручный огонь в печи не упустил, как в прошлый раз. Горазд на проказы, поганец, хоть убей!

— А что ж ты в пятницу разгуливаешь по городу? — поругал его хозяин Бривиней.

Бите сорвал с головы запыленную известкой шляпу и сердито выбил ее о ладонь. Бородка у него была серая, точно золой посыпанная.

— Да жена гонит! Пойди да пойди, погляди, не готовы ли наконец наши овчины! Этот Трауберг опять до поздней осени их не выдубит, — придет зима, нечего надеть… Третий раз прихожу, и все нет. А он только смеется: «Ти смешной керл[5], на косовицу шуба шить хочешь».

— Колонист[6] верно говорит, — усмехнулся Ванаг, — так и выходит, что на косовицу. Разве ты один, другим ведь тоже надо, — и покосился на тюк дубленых овчин, засунутый под сиденье.

Прейман первым полез на телегу. Он всегда старался влезть заранее, чтобы уложить увечную ногу вдоль правой грядки телеги. Теперь и Ванаг сошел с крыльца, оберегая от грязи новые сапоги. Дочь Пакли-Берзиня, Лиена, с Юрьева дня[7] работала у него в Бривинях, и ради приличия следовало немного поговорить с ее отцом.