Андр стоял красный, как пион. Анне было жаль его, по чем она могла тут помочь? Госпожа Фрелих объявила, что сегодня ждет гостей к обеду. Заранее она не предвидела их приезда и, возможно, угощений будет маловато, но как-нибудь обойдутся. Бульон она уже поставила вариться, шморбратен — в духовке, осталось только сбить химмельшпайзе.

Бульон и шморбратен… Андр Калвиц совсем упал духом. А когда услышал про химмельшпайзе, сердце окончательно отказало. Просто беда! Промелькнула в голове шальная мысль, нельзя ли как-нибудь сбежать от этого страшного обеда, хотя бы живот заболел. Но живот не болел и никакого спасенья не было.

Госпожа Фрелих обошла вокруг своей цветочной клумбы и грушевого дерева. Все пять груш на месте, там, где они и должны висеть. Но на песке лежит сорванный желтый цветок анютиных глазок, — должно быть, кто-то просунул тоненькую ручку сквозь щель оградки и сорвал. Госпожа Фрелих кинула гневный взгляд на трех маленьких шалуний, но ради гостей сдержалась. Девочки забрались на скамейку и смотрели через забор на двор Матиса. Подошел и Андр полюбопытствовать.

Двор Матиса походил на полукруглую песчаную яму. В самой глубине, у сарайчика, лежала перевернутая лодка с необычайно длинным килем. Лодка только что выкрашена красными, зелеными и белыми полосами. Крепкий и очень подвижный юноша в полосатой фланелевой тельняшке, с голой грудью и загоревшими до плеч руками, посвистывая, золотил на носу надпись: «Saxonia». Вдруг он перестал свистеть. Три проказницы над забором трещали, как воробушки, передразнивая и надсмехаясь. Парень постарался сделать вид, что не слышит, но это требовало слишком большой выдержки даже и от такого загорелого спортсмена, «Слышь, слышь», — прочирикала одна шалунья. «Бренц, Бренц», — дополнила другая. Матис не откликался. Тогда грянул хор в три голоса: «Матис, Натис, черт те схватит, с лодки стащит, за собой потащит!»

Это было уже слишком. Банка с красками и кисть покатились на песок, мастер схватил двумя руками валявшийся рядом чурбан и запустил в забор. Грохот раздался на весь Агенскалн, но шалуньи исчезли, как только он нагнулся за чурбаном, и теперь ликовали, прыгая вокруг клумбы. Матис заметил над забором голову Андра, погрозил кулаком, прокричал что-то по-немецки. Андр не понял — в «Переводчике» Шписа не было немецких ругательств, но отпрянул от забора не менее быстро, чем девочки. Совсем тяжело стало на душе. Эх, не годится он для городской жизни и никогда годиться не будет. Горожанином надо родиться, как эти три шалуньи, а деревенского никогда не переделать. Совсем подавленный, присел он на скамейке у домика, нахлынула тоска по Марте и матери, по гнедому и лесу в Силагайлях… Зачем он так легкомысленно бросил все это?

Анна услышала шум и догадалась, в чем дело. Вышла из домика, побранила Марту, а двух ее подружек в наказание отправила домой.

— Просто беда с такими соседями! — пожаловалась она.

— Но он ведь не задевал их, — защищал Андр Матиса.

— Тут старая вражда. Эта семейка давно всем насолила, не только на нашей улице, но и дальше. Над этими немецкими выскочками уже не смеются, а ненавидят их. Разве это люди! Старуха не может простить покойному мужу, что он прозывался Бренцис Матис. Матис — еще как-нибудь можно вывернуть на немецкий лад, но Бренцис остается Бренцисом, какой ни привешивай хвостик… Сам старик будто был честным и хорошим якорщиком в артели, только большим пьяницей. Спьяна вывалился из лодки и попал под плот, лишь через неделю течение вынесло его на берег у Волермуйжей. Оставил после себя недостроенный дом, долг в немецком банке, это мучает мать и сына, словно зубная боль. Сами ютятся в лачужке, вроде моей, а в дом пустили шестерых жильцов. Выжимают из них соки, каждый месяц один пли двое сменяются. В Агенскалне смеются: у Матисов не заживешься, съедят клопы и тараканы. Других доходов у них нет. Сын нигде не работает, все лето возится с лодкой да ездит на состязания в Лиелупе, на Киш-озеро; носит шикарную морскую фуражку. Лодырь и бездельник. На будущую осень должен идти в солдаты. Старуха держит кур и потихоньку продает яйца, чтобы получить лишнюю копейку. Когда куры вырвутся на свободу — в соседних садиках это сразу чувствуется. Сейчас разбираются две тяжбы: одна против старухи из-за выклеванного лука, другая по поводу перебитой куриной ноги, агенскалнцы посмеиваются над обеими, — по всему Агенскалну хохот стоит. Но Матисы гордости не теряют. Каждый вторник вечером у них собираются на кофе всякие кумушки, хотя иной раз старуха бегает по соседям — ищет, где бы занять фунт сахару, чтобы испечь пряники. Скоро сам увидишь, с какими шлейфами и с какими корзинками на головах ходят к ним гости. Я их уже сколько лет вижу здесь и все еще не могу удержаться от смеха. Наша мамаша тоже изредка заходит к ним, хотя сама только раз в год на именины к себе приглашает.

— Мне опять вспомнилась «Петербургас авижу пиеминя», — сказал Андр. — Как только Андрей может выдержать в этом мещанском гнезде?

— Старуха еще ничего, — подумав, ответила Анна. — Она не разыгрывает из себя немку, хотя имя и фамилия словно самой судьбой подобраны. Говорит по-латышски, как все здесь говорят. Но Мария… — Она осеклась и, помолчав, продолжала: — Не везет Андрею с женами, совсем не везет… Нельзя сказать, что характер у нее плохой…

В калитку входила Мария, подталкивая впереди себя Аннулю. Гнев на девочку, должно быть, накапливался в ней всю дорогу, но хороший тон не позволял кричать на улице. Зато в воротах сразу же выявился. Девочка надулась, вырвалась и побежала к Марте, которая возилась в песке. Мария вовремя схватила ее, пока Аннуля еще не успела сесть на песок.

— Рехнулась, совсем рехнулась! — чуть не плакала она. — В белом воскресном платье — на землю, в песок, чтобы сразу вымазаться, как поросенок! Хорошего не жди, если каждый день с такими, с улицы…

Тут она заметила Андра и протянула ему левую руку, — правой схватила Аннулю. Потом потащила девочку в дом переодеть в платьице, которому песок не опасен.

Анна подтолкнула Андра.

— «Такие с улицы» — это не Марта. Это — дети товарищей Андрея по работе. Мы-то с ней хорошо ладим.

Андрей прибежал бодрый, веселый, от души обрадовался дорогим гостям. Забежал в домик поздороваться с Калвицем и сейчас же вернулся. Андр заметил, что одет Осис так же тщательно, как в тот раз, когда приезжал в Диваю. Только на сапогах — следы грязи, хотя видно было, что где-то по дороге он старался вытереть их о траву.

— Я был почти уверен, что ты именно сегодня приедешь, — сказал он, садясь на скамью рядом с Андром. Он бодрился, но, кажется, сильно устал. — Не мог встретить, ничего не поделаешь: пока шла церковная служба, должен был сходить в другое место.

— Наверное, там много грязи… На рижских песках я не видел ни одной лужицы. Стало быть, далеко приходится ходить?

Андрей уклончиво рассмеялся.

— Это как когда. Иногда и близко, да обходишь версты три. Смотря по тому, откуда ветер дует.

«Что им бояться ветра на суше?» — подумал Андр. Но, может быть, это поговорка, не в ветре дело? Не желая выказать мальчишеского любопытства, он не стал допытываться — еще успеет.

— Ну, как тебе понравилась Рига? Что видел? — расспрашивал Андрей.

Андр отвечал нехотя, но понемногу язык развязался. На постоялом дворе ему совсем не понравилось.

Ерунда по сравнению с тем, что он видел в Верманском саду и в сквере у немецкого театра.

— Это оборотная сторона Риги, — сказал Андрей. — Ведь у города, как у земного шара, две стороны, пока одну озаряет солнце, другая погружена во тьму. Все это еще мелочи, что ты видел. Загляни-ка в трущобы и подвалы Московского форштадта, там иной раз совсем другие картины. О Риге нельзя судить только по одной стороне, по шестиэтажным домам, по кованым дверям и окнам, задернутым шелковыми занавесками.

— Выходит, почти так же, как и в деревне, — пробурчал, нахмурившись, Андр. — Ригу я представлял иной.

— Как и я в свое время! — подхватил Андрей. — Не так скоро можно узнать, что здесь происходит. Почти как в деревне, говоришь? Нет, братец, здесь жизнь куда сложнее, весь механизм куда тоньше. И разница между обеими половинами еще резче — точно стеной разгорожены. Помнишь старого Ванага в Бривинях? «Нищие!» — любил он крикнуть, когда на него нападала спесь. Но все же на большаке никогда не проезжал мимо такого нищего, чтобы не приостановиться и не предложить его подвезти. Может быть, из той же гордости, но все же приглашал. А сравнить его с нашим директором Гермингхауза, когда он зимой в окованных серебром санях проносится по Дюнамюндской улице! Выгнутые оглобли покрыты сеткой с бахромой, чтобы английский рысак не бросал снежные комья на полость из медвежьей шкуры. И вот, представь, что у Ранкской дамбы ему попадается навстречу человек, о котором ты рассказывал, — в старых калошах, перевязанных бечевками. И вдруг он приказывает кучеру остановиться и говорит: «Эй, слушай, старина! Твои туфли не очень-то удобны. Становись-ка на полозья за моей спиной, подвезу тебя до Каменной улицы…» Думаешь — его не приняли бы за сумасшедшего? Ручаюсь, родственники посадили бы его в Ротенбургский сумасшедший дом!