Адыниете сорок пять лет, но она выглядит старше своих лет, высохла, как скелет, похожа на нищенку из богадельни. С головой у нее неладно; говорили, что с каждым годом все больше теряет рассудок.
Лиена сидела, сложив руки на коленях, уставясь в стенку. Смотрела — ничего не видела, из головы не шла Адыниете. Такая же судьба ожидает и ее… Но Адыниете уже сорок пять лет, — доживет ли она, Лиена, до такого возраста? Посмотрела кругом, как бы ища спасения, отыскивая выход из этой звериной клетки.
Под вечер, когда Лиена по грязному двору пробиралась из хлева домой, во двор вбежал какой-то проезжий, судя по выговору, юнкурец. Он страшно ругался и шумел. Не она ли будет та красивая, молодая жена Светямура, которая должна носить обноски после покойницы и кормиться тушеным льняным семенем, приготовленным для поросенка? Не далеко ушла от поросенка, если связала жизнь с таким чудовищем, с дикарем, с этим колонистом — вшивым боровом. Зачем колонист купил ее за тысячу рублей, если она не может держать в руках двух его сыновей — этих головорезов? Зачем не держит на цепи этих прусских псов, которые не дают спокойно проехать мимо? Перегородили дорогу толстой жердью, и когда лошадь перешагнула, оказалось, что за жердью вырыта яма. Молодая кобыла чуть-чуть не сломала ногу, разбила морду, порвала чересседельник. Прусские нищие! Хватит ли у них денег заплатить за его молодую кобылу? Весной на Рембатской ярмарке за нее восемьдесят рублей давали. Разбойничья банда поселилась в Кепинях! В газету прописать надо! Так он дела не оставит! Он не кто-нибудь, а сын землевладельца, свою усадьбу имеет, младший брат кончил уездное училище, работает писарем в казначействе, восемнадцать рублей в месяц получает, для него говорить по-русски все равно что по-латышски. До Петербурга дойдет! В тюрьму ее посадит вместе с этими жуликами! Десять лет, это самое меньшее…
Впервые Лиена слышала такие страшные угрозы. Как обухом по голове ударило; стояла без слов, словно онемела. Ушат выпал из рук, даже плакать не могла, до того перепугалась.
С трудом доплелась до комнаты, как в тумане заметила, что мальчишки отскочили от шкафа и, зажав в руках большие ломти хлеба, кинулись бежать, выкрикивая Luder. Она и раньше знала, что Мориц и Курт сделали из гвоздя отмычку и таскают хлеб и сахар из шкафа. Но что тут поделаешь? Вчера вечером комната была завалена лошадиным пометом, хорошо еще что вовремя заметила, до прихода Светямура с работы. Сегодня утром пропали ее деревянные башмаки, она долго их искала, пока не нашла посреди двора в луже.
Утром она горько и долго плакала, а теперь уже не могла. Словно в забытьи сварила кашу, поставила на стол миску, а сама опустилась у окна на скамейку.
Десять лет тюрьмы… Это так же страшно, как день Страшного суда, этого она не могла постигнуть. В ушах звенело непрестанно и все сильнее. Куплена за тысячу рублей… Ведь это почти правда. Но самое ужасное, что юнкурец знает об этом — люди знают и говорят. Люди! Боясь людских пересудов, она не отказала этому извергу, вшивому борову. А теперь попала в разъяренный муравейник… теперь ее облепили со всех сторон и жалят… Красивая… Вчера достала со дна сундучка круглое зеркальце и посмотрела… Голова косматая, лицо длинное, исхудалое, глаза темные, запавшие… Ах, почему она раньше не изуродовала лица, не лишила себя проклятой красоты? Из-за этой красоты ей никто никогда и нигде не давал покоя. Из-за этой красоты загнали ее в эту грязную яму, в звериную клетку. Чем плоха жизнь некрасивой Либы Лейкарт? Разве она в Лиелспуре не воспитывает двух сироток? Обе девочки чистенькие, хорошо одеты. Сипол, выходя из церкви с тросточкой в руке, семенит за Либой, старается во всем угодить ей.
Лиена простонала от боли, зависти и отчаяния. Прикрыла глаза пальцами, но сейчас же опустила руки — входил Светямур.
По стуку его деревянных башмаков было ясно, что сегодня он особенно не в духе. Должно быть, слышал за ригой, как кричал во дворе юнкурец. Хлопнул дверью так, будто хотел сорвать ее с петель. Вращая белками, тяжело дыша, бросил перчатки посреди комнаты и начал снимать фартук. Медлил, ожидая, не поспешит ли на помощь Лиена, не положит ли фартук на место, как полагалось. Но, не дождавшись, размахнулся и, рявкнув, швырнул мокрый, провонявший кожаный лоскут под ноги, точно желая пробить насквозь глиняный пол. Тяжело ступая, подошел к шкафу. Достал каравай и поднес к столу. Башмаки стучали все тише, пока совсем не остановились. Вдруг вытянул шею и, задыхаясь от гнева, едва выдавил:
— Хлеб есть срезайт! Вчера был срезайт, сегодня срезайт, завтра будет срезайт! Волосы с головы съедайт! Сволочь! Verlfuchtes Luder! Проклятая потаскуха!
Швырнул каравай на стол, острый нож со стуком подскочил, Светямур сорвал с брюк ремень, намотал на руку — на этот раз он проучит не на шутку, теперь эта сволочь как следует почувствует, что значит муж и хозяин.
Его налившиеся злобой глаза словно не видели, как Лиена медленно поднялась ему навстречу и рукой у себя за спиной нащупывает нож. Было ли у него время замечать все эти мелочи! Он видел только бесконечно ненавистную косматую голову, зубы хрустнули от предвкушаемого удовольствия. Ремень взвился в воздухе, но, не задев Лиепы, сорвался вниз. Светямур отшатнулся, взвыл, как собака, которой придавили хвост подкованным каблуком, подскочил и сбросил обмотанный вокруг руки ремень. Рука наткнулась на нож — острое лезвие глубоко порезало ладонь и два пальца.
Он заревел, огромная нижняя губа оттопырилась, вот-вот разревется. Поднял кулак, выгнулся, готовясь броситься на нее всем телом, но, увидев страшное, искаженное лицо Лиепы, острие ножа, попятился в глубь комнаты.
— Изверг, дикарь! Вшивая свинья! — вне себя кричала разъяренная женщина, подступая к нему.
Ноги Светямура запутались в кожаном фартуке, валявшемся на полу, он повалился на край кровати, один башмак со стуком отлетел в угол. Дрожал, как побитая собака, сжался, глаза выкатились от страха — вдруг Лиена ударит ножом.
Так непременно и случилось бы, но Лиена, приблизившись вплотную, почувствовала противный запах гари и перепревшей ясеневой коры. Отвращение прояснило разум. Она плюнула туда, где должна была находиться щетинистая морда.
Вышла на крыльцо — не хватало воздуха в этой яме.
Во дворе огляделась: где-нибудь здесь поблизости находятся и те двое — рассчитываться, так со всеми по очереди… Но мальчишки либо спрятались, либо лазали в груде ясеневых чурбанов. Выбравшись с грязного двора, Лиепа сбросила с ног проклятые деревянные башмаки, швырнула их в лужу и пошла босая.
Только теперь она вздохнула полной грудью, увидела мир во всей его красе. Как раз напротив, над ложбиной Силагайльских полей, низко пылала полоса заката; два желтых клена горели, охваченные красноватым пламенем. Калвиц юркнул в домик арендатора, бросив лошадь у хлева. «Не беги, не беги! — сказала себе Лиена. — Где твоя Калвициене? Пусть идет утешать своего Светямура».
Мимо домика арендатора идти нельзя, ведь там Калвициене, это она обманула ее, заманила в звериную берлогу. Лиене показалось, что она ненавидит ее больше, чем волосатую обезьяну.
Всем сердцем она устремилась вдаль к пылавшему горизонту, по идти в ту сторону — значит пройти через Силагайли, а она знала лишь одно — бежать от всякого, кто носит имя человека и похож на него.
Повернула направо и пошла прямо в лес. Здесь почти темно. Между верхушками деревьев сперва еще можно было различить светлую полосу, но вскоре и она слилась с темнотой. Лиона шла в черной шумящей пустыне, вытянув вперед руки, — вот так ночью она проходила через темную комнату в Кепинях, боясь удариться лбом о стену или косяк. А теперь ноги сами нащупывали узкую тропинку рядом с глубокой колеей от колес. Мягкие метелки полевицы, как прохладные волны, обвевали голые колени, лишь изредка в ногу впивалась какая-нибудь колючка.
Лиена пока еще не чувствовала ни страха, ни холода, по зубы начали выбивать дробь, уставшие руки повисли, после чрезмерного напряжения во всем теле наступила расслабленность, в ушах перестало гудеть, голова понемногу прояснилась. Сознание подсказывало ей бежать из этой ямы, из этого звериного логова. Нельзя оставаться там, нет больше мочи! Дальше, дальше бежать от этой вонючей, тошнотворной жизни, напялившей на нее грязное платье умершей немки и деревянные немецкие башмаки, втоптавшей в грязь. Но сейчас же, среди жуткой темноты леса, из щемящей пустоты и бесконечного одиночества всплыл вопрос: куда идти? куда?.. Она вспомнила, что верст за восемь, у огромной пограничной ели, на том месте, где сливаются палейские и юнкурские леса, кончается дорога, и дальше нет даже протоптанной тропы. Да если бы и была, — разве там кто-нибудь ждет ее? В какую сторону повернуть, если она, Лиена, как следует даже своей волости не знает. Она вспомнила предупреждения Осиене… Неужели ей, как Анне Осис, придется уйти с ребенком в неизвестность и на позор?.. Дрожащей рукой она ощупала свою заметно пополневшую талию. И вдруг поняла, что тот, кто там, внутри, не пустит ее никуда. В клетке Светямура ее судьба, ее жизнь…
