Ригу Андр видел три раза, — из отцовской корзины для бутылок. Город остался в памяти как тяжелое нагромождение кирпичных стен, мощеных улиц, дымящихся труб и сборища неведомо куда спешащих людей. При одном воспоминании об этой пестрой толпе по телу пробегала еще более сильная дрожь, чем от грохота поезда. Теперь он знал о городской жизни больше, чем тогда, когда сидел в пустой корзине из-под бутылок, — знал из бесед с дивайцами, жившими в Риге и на праздники приезжавшими в гости к родным. Недаром так много людей ехало туда — день за днем, поезд за поездом…

Но какое ему дело? Он должен пригнать с пастбища лошадей и напоить, поужинать и лечь спать в клети, а завтра рано утром пойти в Яунбривини помочь косить сено — прихворнувший отец один не справлялся.

Андр встал и поплелся назад. Не взглянул, какой вырос на поле овес и ровно ли посеян горох. Ему казалось, что уже отсюда видит, как торчит Альма на скамейке у дверей дома и грызет ногти — противный треск прозвучал в ушах. Чем ближе к дому, тем медленнее он шагал. Было такое же чувство, как раньше в Бривинях, когда поздней осенью приходилось спускаться в мочило, затянутое тонким льдом.

На помочи в Яунбривинях они были оба с Иоргисом Вевером, Вывезли и навоз. Осис только помогал сваливать, даже раскидывала Мара, сам он не мог поднять вилы. Битиене с Бауманиете как угорелые метались вокруг домишка Лауски, забегая и выбегая, — они так надеялись, что у бривиньского арендатора навоз останется невывезенным и рожь незасеянной. Потом принялись подзуживать Бите. Тот, наконец, не выдержал, ополоснул лицо, подтянул штаны и, задрав бородку, пошел вверх на Бривиньскую гору.

— Ну, что скажете, Бите, хорошего? — спросил Ванаг, отлично знавший этого человека и глядевший на него довольно подозрительно.

— Ничего хорошего, ничего хорошего, господин Бривинь!

У Бите так переполнено сердце, что бородка немного дрожит.

— Видите ли вы, что тут у вас происходит?

У хозяина Бривиней на лбу прорезалась складка, это был нехороший признак.

— Ну, что же такое происходит, чего я не вижу, а видишь ты?

— Ну, как же? Осис — калека, сам работать не может.

— Ты, кажется, в доктора собираешься?

— Нет, но он только на помочи держится, на чужих руках. Разве вы не были внизу? Через Спилву перекинули настил — настоящее шоссе. Сын Осиса и вайнельский Прейман полдня рубили в загоне ели и кидали в трясину, половину деревьев у вас вырубили, чтобы можно было проехать с навозом.

Господин Бривинь угрожающе стал перед ним.

— Я тебя сторожем моего леса пока еще не назначил, — сказал он, отрубая каждое слово. — Как Осис держится, это его дело. Настил ему будет нужен и осенью, когда хлеб повезет сушить, ригу он выстроит только будущим летом. Ты лучше нарисуй кресты на дверях, чтобы тень старого Лауски по ночам не бродила и не гоняла тебя по свету!

Как ошпаренный, вскочил Бите на ноги и, шаря шапку, только бормотал:

— Если так, если так, то мне и приходить не стоило… Тогда я уж пойду…

Напрасно ждал, что хозяин Бривиней пригласит присесть, Нет, он все больше наседал на него.

— У тебя, Бите, зрение слишком острое. У меня на поле как-то остался плуг, а этой весной — две железные бороны. Мои вещи не любят, когда такие, как ты, шляются мимо!

«Такие, как ты» — это было сказано прямо в лоб. Бите умчался, втянув шею, совсем красный. Бежать вниз по дороге никак нельзя, — Андр Осис, стоя на телеге, громыхал по шоссе за последним возом. Пустился прямо вдоль клети и риги, через ложбину ручья, мимо дуба на горе — до пастбища Озолиней и только оттуда повернул обратно к своему дому. Чем ближе подходил к домику Лауски, тем больше робел и краснел: охал, сплевывал и косился на двор, где уже виднелись Битиене с дочерью, Бите знал по опыту, что его там ожидает.

Семья Осис должна была радоваться помочи, без которой рожь, может быть, осталась бы непосеянной. Но радость Мары все же омрачала новая большая забота. Андр работал, как зверь, за год он возмужал, раздался в плечах, но совсем притих, весь ушел в себя, стал какой-то чужой, одеревенелый. Мать чувствовала неладное, но не хотела верить, не могла допустить, что он в Вайнелях не нашел того, к чему стремился. Пусть успокоится — для тревог-де нет причин, в Вайнелях все хорошо и все как полагается, только он немного устал, вынося на своих плечах эту тяжелую работу на два дома. Но когда она издалека и осторожно начала расспрашивать, что поделывает Альма и как справляется с домашним хозяйством, у Андра даже слов не нашлось для ответа. Пожал плечами и отвернулся, показывая, что тут никакие разговоры не помогут.

У Осиене замерло сердце. Все время отгоняла она недоброе предчувствие, как назойливую муху перед дождем, теперь оно кольнуло остро, глубоко, до самой кости. Но разум противился, проснулась старая злость на глупость и ветреность мальчишки.

Разве он с самого начала не знал и не видел, что за золото дочь Иоргиса Вевера? Но какой хутор, какой дом! Можно ли думать о пустяках? — они должны исчезнуть, как ничтожные песчинки, в этом огромном, огромном счастье! И пропадут — должны пропасть, иначе не могло быть! Сживется, привыкнет, пусть только минует пора легкомысленной молодости. Ведь сколько раз бывало, что увезенная в чужую сторону молодая жена в первые дни собиралась бежать из дома или покончить с собой. Но все же оставалась, — стиснув зубы, все выдерживала и через несколько лет становилась прекрасной хозяйкой. Растила детей, распоряжалась, копила добро, даже старые могли у нее поучиться.

Так Осиене старалась себя успокоить. Но когда участники помочи кончили работу и Осис поставил на стол бутылку водки, все ее спокойствие разом развеялось, как подхваченная ветром мякина. Одним глотком выпил Андр полстакана и даже не поморщился, будто воду пил. Где он этому научился? В Бривинях пива не мог выпить без содрогания. Нет, это не сноровка пьяницы — кажется, сам не сознавал, что пьет, у него скорее всего бесконечное равнодушие, может быть, даже отчаяние… Осиене передернуло, точно она сама выпила глоток противной жидкости.

Так он и уехал, не порадовавшись на новый красивый дом, на гладкую белую крышу, даже не взглянул на нее; не спросил, как здоровье отца; маленького Янку ни разу не посадил на колени. Осиене смотрела вслед, пока они не скрылись за кустами Ритеров на опушке Айзлакстского леса. На сердце, словно камни, навалились недобрые предчувствия, голову заполнили мятущиеся, тоскливые мысли. Но она подавила их, лучше дать волю гневу. Сумасшедший — и больше ничего! Счастье в руках такое, какое редкому сыну испольщика выпадало, а он не понимает этого и не хочет удержать. Неужели не образумится, неужели, наконец, не образумится!..

Но разум Андра не так легко прояснялся. Лето прошло, как в тумане. Осенние работы закончили хорошо, — хлеб в Вайнелях рос чистый, без чертополоха и желтоглава, погода стояла сухая, молотили прямо с поля, только часть более сырого зерна сушили в риге на колосниках, подостлав длинные пряди соломы. Это была не работа, а детская забава. Горох вырос крупный и невиданно белый — три, четыре рубля привозил Иоргис Вевер каждый ярмарочный день из Клидзини. Вязанки конопли, высотой в доброго мужика, стояли под навесом риги, — зеленовато-желтые широкие волокна, еще не обработанные, уже торчали наружу. Ячменное зерно созревало медленно, темно-желтое и тяжелое, словно золото. Скупщик Симка взял, не торгуясь. Об осенней арендной плате барону беспокоиться не приходилось.

Андр Осис не горевал, но и не радовался. Вечера становились все длиннее, ночами в Вайнелях не молотили — для чтения самое хорошее время. Иоргис Вевер переплел газеты «Маяс Виесис» и «Тевия»[62] за первое полугодие, принес домой лампу с блестящим жестяным кругом, такую же, как в Бривинях. Но читать Андр не шел. Что делал он в своей клети, никто сказать не мог, — двери всегда закрыты, даже свечи у него там не было. У Иоргиса тоже пропало желание сидеть у светлой лампы; рубанок и резец по вечерам оставались на кухне нетронутыми. Долго лежал он с открытыми глазами, смотря на потолок и слушая, как Альма одна, недовольно посапывая, ворочается в постели.