Батрачке Маде только что исполнилось девятнадцать лет, — она костлявая, высокая, как верстовой столб, никто бы ей не дал меньше двадцати пяти. Анне Смалкайс с большим трудом удалось приучить ее хоть сколько-нибудь придерживаться дивайских порядков. Родилась и выросла она в простой семье, только что вышла в люди, — в первый же вечер Анна едва успела крикнуть и остановить, когда Маде собралась процедить молоко через свой фартук. Хорошо еще, хоть вторая батрачка попалась из своей же волости. После смерти мужа у Спрогиене оставались деньжонки, вырученные за проданную лошадь и дровни; корову и овцу она отдала на прокорм брату. «Только на один год взял, дольше он чужую скотину держать не станет…» В этом году Спрогиене должна выйти замуж во что бы то ни стало; если пропадут еще корова и овца, то не останется никакой надежды на замужнюю жизнь с батраком или лесорубом, какую она вела три года с покойным Спрогисом. Спрогиене хорошая работница, но всегда она грустная, задумчивая, — ведь прошло уже время посева, скоро наступит лето, а жених еще не подвернулся.
Неохотно теперь хозяин Бривиней садился за общий стол. Не было Мартыня Упита, у которого всегда наготове был новый рассказ, да и старый в его пересказе звучал как новый. Этот Силис ел так же медленно, как и работал, говорить за едой у него не было времени. Да и привык хозяин к тому, что всегда мог за столом бросить взгляд на красивое лицо Лиепы Берзинь. А теперь перед его глазами торчал длинный, унылый нос Маде. Вспоминая Лиену, нельзя было не подумать о том, почему она ушла так внезапно и неожиданно, да и другие мысли давили, словно серые тучи.
Еще за четверо суток до Юрьева дня и сама Лиена Берзинь не помышляла о том, что может уйти из Бривиней… Однажды, склонившись в кухне над шестком, она услышала, что в двери ввалился Ешка и ковыляет мимо нее к своему чулану, но не обратила внимания на него, ведь не впервые возвращался он налитым, словно мочило, и потом целый день не показывался из своей каморки. Но тут вдруг почувствовала, как ее обхватывают будто медвежьи лапы, поднимают на воздух и тащат к дверям чулана. В первый миг у нее оборвалось дыхание, она как бы потеряла сознание, даже крикнуть не успела. Но опомнилась и вцепилась ногтями в щетинистую рожу, рвала, кусала, била кулаком, твердым, как железо, вывернулась всем своим ловким сильным телом, освободилась от лап зверя и вбежала в комнату. Хозяйка, должно быть услыхав шум, вышла навстречу и побледнела, как полотно, увидев ее такую — с разорванной блузкой, растрепанными волосами и страшными глазами. Ни Лизбете, ни Ванаг даже не пытались отговаривать ее, когда она на другое же утро пошла искать нового хозяина. И уже через три часа вернулась и сказала, что уходит. Конечно, накануне Юрьева дня у хороших людей места уже не получишь. Но ей было все равно, лишь бы уйти отсюда. Осиене еще пробовала уговорить: понимает ли она, что делает? Убегая от собаки, можно угодить в пасть волка. Лиена не слушала, знала только одно, что должна уйти из Бривиней. Утром в Юрьев день собралась идти пешком, с котомкой за плечами. Но приехал Мартынь из Личей и увез ее на лошади.
С того дня Бривинь с Екабом почти не говорил. Если отец и кидал слово, то оно было полно гнева и презрения. Сын не оправдывался, не огрызался, — на его широком, вялом, всегда хмуром лице нельзя было прочесть, чувствует ли он вообще, что живет в доме отца всеми презираемый и лишний. Иногда выходил на полевые работы, — сил накопилось много, а навык, при желании, нетрудно приобрести. Но этого желания не было, ничто не привязывало его к Бривиням; оживлялся он только в том случае, когда приходилось выезжать куда-нибудь, а это случалось довольно часто, потому что отца все больше и больше затягивали волостные дела. В Клидзиню Ешку уже не влекло: друзья, окончив училище, разбрелись во все стороны; на красивой Мариетте Шлосс женился Попов, торговец железом в Риге, клуб для Ешки потерял уже притягательную силу. Буфет в городском саду без Мариетты начал хиреть, зато расцвел трактир бывшего гражданского клуба. Его обслуживали три изящных барышни с огненно-красными губами и угольно-черными бровями. Писари городского управления, почтовые и акцизные чиновники приходили сюда сыграть партию на бильярде и выпить пива. В верхнем зале с двумя большими зеркалами учителя городского училища, приезжие мельники, богатые курземские хозяева и агенты рижских торговцев курили сигары и угощали вином барышень. Из дивайцев в трактир заходили только волостной писарь, учитель и Спрука, а сунтужский Артур в этом трактире пропил за одни сутки и проиграл в карты Апанаускому, сыну колбасницы Гриеты, целый воз льна. Бривиньскому Ешке только изредка удавалось завернуть в это самое шикарное заведение Клидзини. Правда, шляпа на нем новая, но костюм из фабричной материи износился, а в сером полусуконном пиджаке, сшитом портным Адынем, он чувствовал себя неловко среди этих изысканных гостей. Зато его очень хорошо знали во всех дивайских корчмах. Если водились деньги, платил сам, но большей частью его угощали дивайцы. Они сетовали на печальную участь хозяйских сыновей, у которых отцы еще крепкие, — не скоро получишь в наследство усадьбы, и приходится пока жить хуже простых батраков. Сам бривиньский Ешка никогда не жаловался, только мрачно выслушивал все; что он думал при этом, никто сказать не мог.
Также никто не угадал бы, что думали Ванаг и Лизбете, когда Ешка на рассвете возвращался домой и долго возился, распрягая лошадь. Им так тяжело было смотреть на все это, что сами они очень редко говорили о сыне и об его будущем. Только Мартыня Упита часто вспоминал Бривинь. Такого старшего батрака уже не заполучишь, работал, как на себя, и другого умел увлечь, каким бы болваном и лодырем тот ни был.
— Да, но как он убежал от нас?.. — напомнила Лизбете, погружаясь в горькое раздумье.
Уйти после шести лет, прожитых в Бривинях! — этого Ванаг не мог простить Мартыню Упиту. И как ему взбрело на ум перейти в Красты? Ведь в Бривинях решили приобрести паро-конные немецкие плуги, бороны с пружинами, молотилку и, кто знает, может быть, через два года будет и жнейка. Разве Силис или дурачок Микель сумеют на них работать и научить других? И к чему было старшему батраку жениться? Лиза Зелтынь — нашел тоже золото! Ванаг не мог успокоиться, — женитьбу Мартыня он воспринимал как черную неблагодарность, почти как измену.
А само прощанье утром в Юрьев день?.. Как отвратительный, тяжелый ком глины, лежало оно в памяти хозяина Бривиней.
Мартынь вошел смущенный, слова не мог выговорить. Но Ванаг знал уже сам, перед ним на столе лежала расчетная книжка, — принял равнодушный и деловой вид, хотя внутри все кипело. Перелистывая, начал подсчитывать, хотя все уже было заранее сделано. «Да, причитается четыре рубля и шестьдесят копеек…» Мартынь топтался, покачивая головой, не зная, куда девать глаза. «Только четыре… а не семь?» — «Нет, по-моему, выходит так. — И прочел, возвысив голос: — В тот раз рубль, потом пятьдесят копеек, на Марину ярмарку три рубля…» Лицо Мартыня Упита вытянулось. «Ах, значит, и те три! Тогда, конечно, так». Он собирал со стола свои четыре рубля шестьдесят копеек и долго не мог собрать… Ванагу пришла мысль, что несправедливо поступает он в своем гневе. Разве Мартынь не истратил те три рубля на ярмарке, подпаивая Яна Брамана, Эдуарда Берзиня, Рейнъянкиня, Преймана и других, и разве не для этого Бривинь давал их? Но уже поздно было признаваться и исправлять несправедливость, тогда показалось бы, что он нарочно присчитал. Нет — здесь написано черным по белому, ничего не прибавил и не убавил. И, желая хоть немного загладить первую оплошность, он допустил вторую, еще большую. «А сапоги я совсем не считаю!» — крикнул он вслед, когда Мартынь Упит уже выходил в двери…
Так и ушел Мартынь, перекинув котомку через плечо, даже не попрощавшись с хозяйкой. Шесть лет — да еще три рубля остались у него в Бривинях. У конца усадебной дороги около пограничного столба он оглянулся и потер глаза.
А Лизбете, идя из клети, подняла что-то около дверей, внесла и бросила перед Ванагом. Старые сапоги, — Мартынь оставил их на пороге.
