Олгерд пожал плечами.

- Ну а когда мы окончательно породнимся, я имею в виду свадьбу, тогда, думаю, и сроки, и все условия решатся сами собой. Так что давайте пока ограничимся полугодиком. Скажем, до Петрова дня. А?

- Не очень-то это по-родственному, - натянуто улыбнулся Олгерд.

- Ну что ты, князь! Очень даже по-родственному, очень! И чтобы лишний раз доказать это, я хочу просить тебя вот о чем. Ты сейчас же должен пропустить на Смоленскую дорогу наших гонцов. Им необходимо предупредить стоящее у тебя в тылу войско, которым командует, кстати, родной твой племянник (Да мы все тут родственники! Что нам делить?!!), - Феофаныч сладчайше улыбался, - чтобы оно не ударило невзначай, ведь Дмитрий Кориатович не знает, что мы заключили мир и породнились, и может беды наделать.

- Конечно. Разумеется. - Олгерд так же сладко улыбался, лихорадочно перебирая в уме все комбинации. Выходило жутковато. Если московско-рязанское войско уже в тылу, тогда просто катастрофа. Бобренок не выпустит нас без боя, что бы ни говорил этот медоречивый, а до боя пока дойдет, у меня одна половина коней падет, а вторая на ровном месте начнет спотыкаться. Если же я мир заключу, то и отобрать корм ни у кого будет нельзя. Конечно, боярин блефует - стали бы они мир заключать, если бы уже меня окружили! Да еще вместе с рязанцами! Однако, если о вечном мире не хотят толковать, то, видно, к тому идет. И потому: сколько щеки ни надувай, а соглашаться придется на все. Слава Перкунасу, еще требуют немного. Хотя... Ведь до требований еще не дошло. Да, братец, вляпался ты крепко. Давно так не бывало.

Феофаныч радостно-вопросительно заглядывал Олгерду в глаза, ожидая, видимо, еще каких-то слов, но, так и не дождавшись, заключил с полувопросом:

- Стало быть, будем считать перемирие заключенным? Надеюсь, мы не будем обсуждать вещей очевидных: на счет полона, припасов и прочее.

- А точнее? - Олгерд приподнял бровь.

- Полон и припасы, взятые вами на пути в Москву, должны быть возвращены. Я не говорю об обратном пути, ведь назад вы пойдете по дружественной территории.

- Разумеется, - Олгерд потупился, - разумеется, и полон в первую очередь. ("А, сукин сын! Полон уже кормить нечем!" - злорадно отметил себе Феофаныч.) А вот что касается припасов... Это только весной. Многое из взятого уже использовано, а нам еще домой возвращаться... А тут зима, видишь, какая... Так что припасы - попозже.

"Хрен ты их вернешь, ни попозже, никогда. Ладно, хоть обещаешь". Феофаныч поджал губы, насупился для вида:

- Мы верим тебе, Великий князь. Понимаем твои трудности. Потому согласны подождать до весны. А там, Бог даст, и "вечный" мир заключим...

- Непременно.

* * *

Бобер, извещенный гонцами о неожиданном мире, конечно не обрадовался у него почти все было готово, чтобы перерезать литовские коммуникации и затянуть крепкую петлю на дядюшкиной длинной шее. Однако и огорчился не очень, по крайней мере не так, как представлял себе Феофаныч.

А причиной тому стала погода. Юго-западный ветер гнал и гнал низкие тяжелые тучи. Из них редко по ночам, чаще всего по утрам, сыпала то мелкая обледенелая крупа, то самый настоящий град, а днем то и дело хлестал холодный мерзкий дождь.

Громадные сугробы, наметенные в ноябре, осели и потемнели. Дороги стали непроходимы - снег держал ногу как в капкане, коней было просто жалко. Двухсотверстный марш в тыл Олгерду в таких условиях становился просто нереален.

Бобер все-таки рассредоточил свои полки, которым было тесно в маленьком Перемышле, и потянул их по Оке к устью Угры, поближе к Смоленской дороге. Не столько для предупреждения безобразий отступающих литвин, сколько для облегчения положения собственных воинов.

Уже было ясно, что в сложившейся обстановке Олгерд по Смоленской дороге не пойдет, Святослава бросит на произвол судьбы, а сам кратчайшим путем вместе с тверичами, вернее всего через Зубцов, кинется уносить ноги от московского войска и от московской, Перкунасом проклятой погоды.

* * *

Так и вышло. Но Бобер, собравшийся безнаказанно пощипать возвращавшегося в одиночестве в свой Смоленск Святослава, и того не смог осуществить. Потому что погода вышла из-под контроля, кажется, самого Господа Бога.

Снег от тепла, приносимого взбесившимися южными и западными ветрами, поливаемый сверху короткими злыми дождями, стал катастрофически быстро таять. Кругом образовалось непролазное снежно-водяное месиво. Образовавшаяся вода сливалась в реки, но лед под толстым слоем не успевшего растаять снега оставался нетронутым, и вся эта вода разливалась поверху, пропитывая снег и превращая его в сырое тесто. Вскоре вся эта каша стала вываливаться из берегов и забивать поймы. На санях проехать стало невозможно. В Москве Занеглименье и Замоскворечье утонули в грязной снежной жиже.

Как ни много было снега, земля по пригоркам, просто возвышенным местам стала быстро обнажаться. На деревьях надулись почки. В начале великого поста большая часть полей не только освободилась от снега, но и успела провять настолько, что крестьяне кинулись собирать остатки ушедшего под снег неубранным жита.

Народ молился, плакал, проклинал все на свете и снова молился - ничего не помогало. Среди зимы грянула весна. И одна беда (Литовщнна) без вздоха и перерыва перетекла в другую, намереваясь утопить в грязи чем-то провинившихся (ЧЕМ?!) людишек.

Главной заботой Бобра стало - не потерять коней. Он даже в Москву не поехал, резонно посчитав, что с миром там разберутся без него. Рязанцев и Пронцев успели отправить до разлива рек. Они ушли прямо на восток, не придерживаясь русла Оки (по нему пути все равно не было), так получалось скорее, вернее и надежд на сохранение коней больше. Коломенцы чуть позже пошли вдоль Оки, и как они управились, Бобер долго не имел известий. Своих же, продвинувшихся дальше всех на север, к истоку Протвы, по Протве же и направил к дому, и только убедившись, что сделано все возможное, оставил войско на Константина, а сам с Владимиром отправился в Москву.

* * *

Москва уже не удивляла - привык. Разве что великой грязью. Грязь по уши, а в ней копошится все тот же муравейник: копают, строят, возят, торгуют, орут, собачатся - живут!

Так и начался этот год (с 1-го марта 1371 г.), 6879-й от сотворения мира, тяжкий для всех живших тогда на Земле, ну а для русичей (как всегда!) тем более.

Когда Бобер начал узнавать от Любы московские новости, то, как повелось, быстро утомился от их обилия. Из всех внутримосковских отметил себе главное - Евдокия вновь была беременна и к осени должна была произвести третьего ребенка.

- Что-то она разошлась. Не рожала, не рожала, а тут... Года не проходит!

- Созрела, Мить. Братик-то над ней по-прежнему трудится, не устает. А она созрела.

- Ладно, дело житейское. А вот нам с тобой уже и насчет контактов с детьми начинать думать надо. Как ты на это смотришь.

- Смотрю, Мить, смотрю. Как же иначе. Все может случиться, потому и... - и она вздохнула тяжело, виновато.

- Умница ты моя родная, - Дмитрий осторожно, нежно пригладил локон у нее на виске. - Как же мне с женой повезло! Как ты все понимаешь.

- Да ладно тебе, - Люба шмыгнула носом, - не подлизывайся. Опять небось с десяток баб испортил в Перемышле, вот и...

- А вот и нет! Правда - нет! А то, что ты у меня умней всех в Москве, тоже правда. - Он притянул и поцеловал ее в щеку. - Что Вельяминовы?

- Так, вроде, особого ничего, - Люба пожала плечами, - работают все, как лошади. А вот то, что у купцов шевеление какое-то идет (с тверичами, между прочим!), может и к Вельяминовым ниточку протянуть. Юли должна больше знать, ее расспроси.

- Юли я запретил в их хозяйственные дела соваться. Ведь если чуть хоть заподозрят, сразу удавят.

- Да уж... Ох, Митя, не позавидуешь нашей Юли. Влезла она... Я, например, не вижу, как она выпутается, если что.

- Поздно теперь об этом говорить. А что за шевеление у купцов, с чем связано?