Коммунистка Донна Клара
Для всемирного пожара —
Чтоб культуру сжечь дотла —
Потрудилась, как могла.
Но пришла злодейка-старость,
Ослабела в сердце ярость.
Одряхлевшая мадам,
Потерявши счет годам,
Заговариваться стала:
То в защиту капитала,
То о том, что нэп нелеп,
А Россия — мрачный склеп…
* * *
В заседаньи Коминтерна
Гришка молвил: «Дело скверно;
Пан Дзержинский, наш орел,
В сумасшедший дом побрел;
Рыков — русская стихия, —
Допивается до змия,
Троцкий скоро в третий раз
Будет послан на Кавказ;
Коллонтай — в тоске тяжелой
От проблемы однополой…
Даже Цеткина сама
Нынче спятила с ума».
* * *
Сталин крикнул: «Верно! Браво!
Пригласите Наркомздрава:
Он подумает чуть-чуть —
И пропишет что-нибудь…»
Тут, не делая промашки,
Попросили у Семашки
Без задержки, в ту же ночь
Горю красному помочь.
И Семашко башковитый,
Окружен врачебной свитой,
Наловивши обезьян,
Причинивши им изъян,
Приступил: «Начнемте с Клары,
У нее все ткани стары:
Ей для красных пропаганд
Не хватает свежих гланд».
* * *
Все свершил Семашкин гений.
Ночь прошла без осложнений.
Гланды Кларе по нутру,
Встала Клара поутру,
Молода, стройна, красива,
Жизнерадостна, игрива,
В глазках искорки горят
И надежду всем дарят.
Нацепила брошь и кольца,
Ущипнула комсомольца
И стремительным прыжком
Поскакала в Совнарком.
Посылая всем улыбки,
Изогнула стан свой гибкий
И вскочила на карниз,
И глядит оттуда вниз.
А внизу сидит Семашко.
Клара вскрикнула: «Милашка!
Я полна огня и сил,
Ты мне юность возвратил».
Поглядела вниз лукаво
На Семашку, Наркомздрава,
И, забыв свой слабый пол,
Ловко вспрыгнула на стол.
Изорвала все бумажки.
И в объятия Семашки
Жадно бросилась, запев
Эротический напев.
Тут смутились все наркомы:
«Что за странные приемы?»
И, покуда не остыл
Обезьяний Кларин пыл, —
Посадить решили в клетку
Слишком пылкую кокетку…
И с букетом красных роз
К ней приставлен Наркомпрос.
* * *
Виновата ли старуха,
Что случилась с вей проруха,
Или новый препарат
Дал нежданный результат, —
Это дело уж не наше.
Но старушка стала краше
Всех советских обезьян.
Наркомпрос, от страсти пьян,
В честь безумно-знойной дамы
Сочинил две новых драмы.
Перед клеткою народ
В восхищении орет.
Все хотят омолодиться,
Сладкой жизнью насладиться…
Ну, а клетка не страшна:
В красной клетке вся страна.
Елка в недалеком будущем
А. Куприн. Последний из буржуев
Наступили тридцатые годы XX столетия. Великая перманентная революция все еще продолжалась. Русский буржуазиат приближался к полному вымиранию, побуждаемый к этому голодом, неумеренными расстрелами, а также массовыми перекочевками буржуев на советские пастбища. Живой, неподдельный буржуй стал такой же редкостью, как некогда беловежский зубр. Исчезновение этой ценной породы не шутя встревожило дальновидные государственные умы. Были изданы соответствующие декреты и приняты решительные меры.
Сначала постановили: считать смерть каждого буржуя, хотя и самую естественную, как гнусный саботаж и наглую контрреволюцию, отвечать за которую должны как заложники его ближайшие родственники, подлежащие за попустительство и подстрекательство немедленному расстрелу. Но потом «цик» вовремя спохватился и остановил это распоряжение. Тогда строжайше был воспрещен переход из буржуазного состояния в совдеповское. Буржуев предложили рассматривать как национальную собственность, порученную общественному попечению и присмотру подобно тому, как публичные сады в Европе.
Однако буржуи упорно продолжали свой черный саботаж, потому что умереть тогда было гораздо легче, чем выкурить папироску.
Скоро их числилось наперечет десять, потом пять, три, два, и наконец остался во всей Советской России всего лишь один бессемейный и вдовый буржуй Степан Нилыч Рыбкин, житель Малой Загвоздки близ Гатчины, бывший владелец зеленной и курятной лавки.
Именно к его-то покосившему деревянному, в три окошка, но собственному домишке с мезонином подкатил 24 декабря 1935 года щегольской «Рено», из которого вышли два красных комиссара с серьезными выражениями на умных красных лицах. Не торопясь, учтиво поднялись они на крыльцо, разделись и вошли в крошечную гостиную. Их встретил хозяин, пожилой, но еще свежий мужчина с почтенной лысиной и с проседью в окладистой бороде.
— Прошу садиться. Чем могу служить?
Комиссары сели и оглянулись вокруг: икона, освещенная зеленоватым огоньком лампады, тюлевые занавески на окнах, герань на подоконнике, клетка от канарейки, вязаная скатерть на столе, граммофонная труба…
— Б-буржуйствуете? — слегка заикаясь, любезно осведомился первый комиссар с приятной улыбкой.
— Да так себе… помаленьку… Только, должен признаться, надоело мне это… Живешь таким отщепенцем… Хочу подать прошение о переводе в советские… в какой-нибудь коммунальный склад или магазин… А не примут — так нам и умереть недолго. Дело дешевое.
Второй комиссар, бывший актер, испуганно замахал на него руками:
— Что вы, что вы, батенька! Вы, голубь, этим не шутите. Я женщина нервная. Нет, вкуснячка, нет, такой пакости вы нам, надеюсь, не учините.
— А вот возьму и учиню. Какая моя теперь жизнь? Самая пустяковая. Можно сказать, как у прицельного зайца. Была у нас здесь раньше под Гатчиной большая ружейная охота. Очень много господ из Петербурга наезжало, и с течением времени всю дичь перебили как есть. Остался наконец всего один заяц. Старый, опытный. Фунтов пять в нем, пожалуй, заячьей дроби № 3 засело, а все бегал. Удачливый какой-то был заяц. Так охотники под конец положили уговор: зайца этого не убивать, а стрелять мимо. Для прицела, значит, и для волнения.
